Чудесные утра! К приходу мусорщика в проснувшемся доме начинается шумная жизнь. В кабинете, готовясь взяться за перья, писцы потирают руки; вот-вот придвинут чернильницы и пойдут строчить судебные решения. В спальне девушка убирает постели, яростно взбивая перины; а Мариета, непричесанная, в старенькой короткой юбке, подметает коридор, чтобы угодить отцу, который желает воспитать дочь "настоящей хозяйкой дома".
В столовой Нелет встречается с доном Эстебаном, грозным секретарем суда, олицетворяющим в глазах мусорщика правосудие: ему дано право и прибить человека и засадить его в тюрьму. Хозяин дома сидит, в большущих очках, перед чашкой дымящегося шоколада, с газетой в руках.
— Здравствуй, мальчуган! — приветствует он маленького гостя. — Как поживает тетушка Паскуала?
К счастью, страшилище вскоре исчезает за дверью кабинета, чтобы подготовить речь для сеньора судьи, и все в доме оживает. Звенит смех в комнатах, где еще не успели рассеяться ночные сновидения и где в спертом воздухе реют пылинки, поднятые уборкой. На кухне кошки играют с корзинкой маленького мусорщика, а он, ощущая прилив безмерного счастья, с усердием вьючного животного помогает служанке в работах по дому или рассказывает Мариете о таких захватывающих вещах, как последние события в Пайпорте и ее окрестностях.
Ах, девочку все еще притягивала убогая хижина и земля, на которой она впервые почувствовала, что живет на свете. О тетушке Паскуале она говорила с большим восторгом, чем о родной матери, которую знала лишь по темному портрету, висевшему в гостиной; лицо молодой женщины было печально, словно она чувствовала, что материнство несет ей раннюю смерть.
Как хорошо было в деревне! Прошло немало времени, а Мариета все еще хранила смутные воспоминания о ночах, проведенных на мягкой перинке, набитой сухими листьями, которые похрустывали при каждом движении. Малюткой она сладко засыпала на могучих руках кормилицы, согретая теплом ее огромных крепких грудей, набухших от молока; по утрам сквозь щели в ставнях пробивались солнечные лучи, а на соломенной крыше дома весело чирикали воробьи в ответ на кудахтанье и мычанье обитателей скотного двора; легкий ветерок пел в трепетной листве тутовых и фиговых деревьев; в комнату с выбеленными стенами врывался волнами смешанный запах пшеницы, полевых трав и огорода. Вставали в памяти веселые, беспечные дни под открытым небом, на зеленом лугу, по которому еще неуверенно семенили ножки двухлетних детишек, не решавшихся дойти до поворота топкой, изрезанной глубокими бороздами дороги, — там в смутном воображении малютки Мариеты кончался мир.
Бывало, после длительной отлучки возвращался отец, занимавшийся извозом; едва зазвенят бубенцы мулов и раздастся вдали скрип колес, как все поспешно выходили ему навстречу, и по дорогам Пайпорты двигалась целая процессия жителей с тростниковыми крестами в руках.
Усевшись на краю высохшей оросительной канавы, дети плели венки из чудоцвета, а порой, смастерив из листьев тростника зеленые юбочки, они плясали, подражая танцовщицам, которые выступали на сельских праздниках. Как-то Мариета и Нелет подрались из-за винной ягоды, а однажды, наевшись моркови, принялись кататься по красноватой глинистой земле, чумазые, как маленькие дикие индейцы; после такой возни ее дорогие вышитые платьица — подарок отца — превращались в лохмотья.
— Ах, Нелет, какой ты был тогда шалун!
Стоя на балконе, Мариета смотрела вниз на узкую улицу, недоступную солнечным лучам, и казалось, ее тоскующий взгляд пойманной птички горел желанием улететь далеко-далеко — в те поля, где ее ожидает свободная жизнь и беззаветная преданность семьи бедняков, видевших в ней существо из другого, недоступного им мира.
Но отец решительно воспротивился тому, чтобы она хоть на один день опять поехала в деревню. Все хорошо в свое время, сказал он, теперь Мариета ничему хорошему не научится среди простых и грубых людей.
Властный запрет отца напомнил Нелету то утро, когда девочку увозили в Валенсию, когда ее похитили обманом, — да, именно похитили, — пообещав, что через несколько дней она вернется; бедняжка заливалась слезами, а он, как собачонка, бежал вслед за двуколкой, жалобно умоляя жестокого секретаря не отнимать у него Мариету.
Черт возьми! Если бы это случилось теперь, когда он уже почти мужчина…
Неожиданно пробило десять часов; писцы вышли из кабинета с туго набитыми портфелями, чтобы направиться в судебную палату, а секретарь при виде маленького мусорщика нахмурил брови.