Бедняга Яньес вынужден был ложиться спать в девять часов. В глаза ему все время бил свет. Его настолько подавляла тишина, что, казалось, ему нетрудно было поверить в существование загробного мира. Он думал о том, как жестоко с ним свели счеты власти. Проклятая статья! Каждая строчка обойдется ему в неделю, а каждое слово — в день тюремного заключения.
Яньес вспомнил, что сегодня вечером открывается театральный сезон его любимой оперой — "Лоэнгрином". Он видел перед собой ряды лож и в них обнаженные плечи, очаровательные головки, сияние драгоценных камней, блеск шелков и даже чувствовал легкое колебание воздуха от покачивания волнистых перьев.
— Девять часов… Сейчас, наверное, уже появился на сцене лебедь, публика замирает в ожидании, и сын Парсифаля берет первые ноты знаменитой арии… А я здесь! Проклятие! Правда, у меня тут своя опера!..
Действительно, настоящая опера. Снизу, из карцера, словно из подземелья, раздавались звуки, которыми давал знать о своем существовании один разбойник с гор. За совершенные им бесчисленные убийства он был приговорен к смертной казни, и исполнение приговора ожидалось с минуты на минуту. Раздавался лязг цепей, походивший на грохот, который производит огромная связка ключей, и время от времени слышался слабый голос, повторявший робко и умоляюще, как ноет ребенок, засыпая на руках у матери: "От-че наш, иже еси на не-бе-си… Пресвя-тая Ма-рия…" Он непрерывно тянул этот однообразный напев, и никто не мог заставить его замолчать. Многие думали, что он прикидывался сумасшедшим, чтобы спасти свою шею от веревки; впрочем, четырнадцать месяцев одиночного заключения в карцере, в постоянном ожидании смерти, действительно могли помрачить его жалкий ум животного, наделенного только инстинктом.
Яньес проклинал несправедливость людей. За несколько страничек, нацарапанных в минуту плохого настроения, они присудили его к тому, что каждую ночь он должен был засыпать под сумасшедший бред этого смертника. Вдруг он услышал громкие голоса и поспешные шаги в том же этаже, где помещалась его камера.
— Нет, я там не буду ночевать! — кричал чей-то дрожащий, по-женски визгливый голос. — Разве я преступник? Я такой же, как и вы, служитель правосудия, да еще с тридцатью годами службы за плечами. Спросите-ка про Никомедеса — все меня знают; даже в газетах про меня писали. Мало того, что поместили меня в тюрьме, вы еще хотите заставить меня спать в чулане, где даже заключенных не держат. Покорно благодарю! Разве для этого меня сюда вызвали? Я болен и спать там не стану. Позовите ко мне доктора, мне нужен доктор…
Журналист, несмотря на свое печальное положение, засмеялся, услышав, каким потешным, по-бабьи пискливым голосом просил позвать доктора этот человек, у которого за плечами уже тридцать лет службы.
Снова раздался шум голосов: о чем-то спорили, словно обсуждали что-то, затем послышались шаги, все ближе и ближе, наконец дверь в "салон политических" открылась, и в нее просунулась фуражка с золотым околышем.
— Дон Хуан, — обратился к нему служащий довольно учтиво, — сегодня ночью у вас будет компаньон… Простите, это уж не моя вина; необходимость… Утром начальник распорядится по-другому. Проходите… сеньор!
Сеньор — это обращение прозвучало иронически — прошел в камеру в сопровождении двух арестантов; один нес чемоданчик и узел с одеялами; у другого в руках был мешок, сквозь парусину которого обрисовывались контуры невысокого, но широкого ящика.
— Доброй ночи, кабальеро.
Вновь прибывший смиренно приветствовал Яньеса тем дрожащим голосом, который недавно так его рассмешил.
Когда этот человек снял шляпу, под нею обнаружилась маленькая голова с седыми, тщательно подстриженными волосами.
Ему было лет пятьдесят, и он был тучный, розовощекий мужчина. Казалось, пелерина валится у него с плеч; на животе при малейшем движении побрякивала связка брелоков, подвешенная на толстой золотой цепочке. Его маленькие голубоватые глазки поблескивали, как сталь, и рот казался сдавленным изогнутыми и свисающими усиками, похожими на два опрокинутых вопросительных знака.
— Извините меня, — сказал он, усаживаясь. — Я вам доставлю много беспокойства, но это ведь не по моей вине. Я прибыл с вечерним поездом, и вдруг оказывается, что мне для ночлега предоставляют какой-то чулан, полный крыс. Ну и путешествие, скажу вам!