Исабель молча поджидала, и, когда они очутились лицом к лицу, вцепилась в плечо Моники.
— Ты где была?
Моника улыбнулась. Зеленые травинки, вызывающе зеленые, торчали в белых зубах девчонки, озорного сорванца. Зеленое пламя средь белых зубов опалило сердце Исабели. Волна страха подкатила к горлу, захлестнула по самые глаза. Исабель поднесла руку к похолодевшему лбу: тоненькая струйка яда бежала по жилам к сердцу. И сердце оборвалось. («Эти глаза и улыбка… У той тоже была травинка в зубах, у той негодницы!») Исабель вонзила ногти в плечо Моники.
— Уличная девка!
Моника по-прежнему улыбалась, немая, упорная. («Теперь пойдут расспросы. Как клещами будет тянуть и тянуть, ведьма проклятая. Хоть убей, ничего не выпытаешь, ничего не скажу, не узнать тебе этого. Ты дурная женщина, Исабель, потому что никогда не любила».)
— Скажешь ты, наконец, где пропадаешь целыми днями? Я знаю… вижу. Говори, Моника! Говори, так будет лучше для тебя!
Она схватила девушку за руку и потащила в дом, вверх по лестницам. Невольно, непонятно как, втолкнула ее в ту самую комнату, всегда запертую. В спальню Вероники Корво. Поволокла на середину комнаты и заперла дверь на ключ.
Моника, пораженная, упорно молчала. Исабель подошла к притворенным окнам и настежь распахнула ставни. Ворвался дневной свет, золотисто-алый, медленным пламенем заиграл в трюмо и на стенах.
Исабель обернулась к Монике, и внезапно, вдруг, Моника увидела в ней женщину. Не старшую сестру, не холодную требовательную наставницу, не скопидомку-ключницу, а женщину. То не была больше постаревшая Исабель, труженица, непреклонная, чуждая. Олицетворение Долга, Труда, Справедливости для нее, девчонки. Нет, женщина Исабель глядела на нее в упор, с волнением, с ненавистью, быть может.
— Ах ты дрянь! — крикнула она.
Моника вся похолодела. (В этот миг она вспомнила Исабель в тот день, когда служанка Марта на коленях молила оставить в Энкрусихаде ее малыша.)
— Думаешь, я не знаю, куда ты ходишь, к кому бегаешь на свиданье? Думаешь, я не видала, как ты крадешься лесом… точно сучка?
Моника стиснула зубы. («Не скажу. Хоть сто раз знай, не скажу».)
— Говори, Моника!
Исабель обеими руками встряхнула ее. Моника почувствовала, как ногти впились ей в плечо. Она поглядела Исабели прямо в глаза. («Невыспавшиеся, воспаленные от бессонницы глаза».) Было видно, что ей хочется спать. Синяки под глазами. («Исабель не высыпается. Поспи она всласть хоть денек, может, проснулась бы другой женщиной. Исабель всегда хочет спать».)
— Бесстыдница! Ну, погоди, приедет Сесар, ты у нас заговоришь!
Исабели вдруг стало плохо, она закрыла лицо руками. Не к ней, не к Монике, она обращалась. Нет. («К целому миру порочных ленивых подростков — жестоких, насмешливых. К миру волчат и любовной страсти. К тем, кто скрылся, сбежал. К миру, который всегда был побегом — у нее на глазах. „А я-то дура, бесславная мученица! Моя бесплодная любовь, несчастная, неразделенная! Любовь, которая грызет меня и точит, как проказа!“»)
— Ведь я все знаю! — крикнула она. — Смотри мне в глаза: последний раз говорю с тобой по-хорошему. Вот уж сколько времени ты шатаешься по лесам, как бродяга. Не действуют на тебя ни угрозы, ни ласка. Удираешь, бежишь… Погляди на меня, Моника! Отныне с этим покончено. Я не выпущу тебя из дому, глаз с тебя не спущу. Будешь работать с утра до ночи, как я. Жизнь не дается даром, Моника! А сегодня я запру тебя здесь на ключ. Завтра под моим присмотром будешь делать в Энкрусихаде всю работу, ну а если удерешь… Я пойду следом! Да, да, Моника, я способна выследить вас, и горе тебе, если повторится то, что однажды уже случилось в этом доме! Снисхождения к вам не будет, Моника!..
Моника глядела на нее, онемев. Ей вдруг стало страшно, хоть она и старалась не показать этого. Исабель была сама не своя, совсем другая Исабель. Она, казалось, вытянулась во весь рост и словно бы помолодела: щеки горят, в глазах воскресла былая ненависть. Моника вспомнила: «Вероника, Даниэль. Исабель была виной всему». Все вдруг взбунтовалось в ее душе. Она еще спрашивает, эта Исабель! Не настала ли ее, Моники, очередь задавать вопросы? Ее, заброшенной, выросшей, как лопух под забором, бессловесной, безответной, никем не любимой? Задавленные, задушенные вопросы с силой рвались из сердца. («Что стало с моей матерью? Где ты выискала мать, родившую меня? Зачем понадобилось вам, чтоб я появилась на свет? Зачем я здесь?..») Моника прикусила губу. Она видела, как Исабель, пятясь, отворила дверь. Вышла и повернула ключ в замке.