Он поглядел на нее в упор. «Она дочь Беатрис и Херардо». Он вспомнил, что видел ее в день приезда, несколько минут.
— Ладно, — сказал он. — Садись.
И пододвинул ей деревянную скамеечку. Моника уселась совсем близко от него.
— Есть хочешь?
— Да, я после купанья, и, кроме чашки кофе, у меня во рту со вчерашнего дня ничего не было.
Даниэль подошел к столу, отрезал два ломтя мяса и положил на фаянсовую тарелку. Потом обтер нож платком и подал его девочке. Они вдвоем принялись за еду — он держал тарелку на коленях. Моника уписывала за обе щеки, как волчонок. Глядя, как она ест, Даниэль почувствовал странную нежность. Никто, конечно, не обучал ее хорошим манерам, никто не воспитывал. Он смотрел, как белые крепкие зубы впиваются в мясо с чисто детской прожорливостью. Волосы, короткие, как у мальчика, были еще влажны от купанья, блестели. Ее голова напомнила ему головку ангела, которую он видел на какой-то картине: густые бронзовые кудряшки отвесно, почти симметрично падают на лоб. Глаза темно-синие, на щеках — золотистый загар. И семнадцати лет нет, наверное.
— Ты дочка Беатрис? — спросил он, не глядя на нее и отрезая кусок хлеба.
— Да, — ответила она. — Я Моника.
— А почему ты сбежала оттуда?
Моника перестала жевать.
— Исабель довела, — сказала она тихонько, пугливо.
Даниэль задумчиво поглядел на нее. (Так смотрят на давний, хорошо знакомый ландшафт, изменившийся до неузнаваемости от времени, от забвенья.) С кроткой грустью глядел он в эти чистые глаза. Словно ласковое солнце вдруг озарило заплесневелое царство мрака. Загрубевшей ладонью он слегка погладил волосы девочки. Какие мягкие, теплые! Даниэль почувствовал неловкость. Темный, тяжелый стыд поднимался со дна его души, как осадок. Он почувствовал себя неуклюжим, грязным; опухшие от пьянства глаза, запах перегара… Трехдневная щетина на щеках, во рту невкусно, кисло, нёбо обложено… Он хотел сказать что-нибудь, но не нашел слов.
Взгрустнувшая Моника уставилась в огонь. Едва угадывалась дрожь ее губ, но Даниэлю вдруг стали близки ее волнение, печаль не по возрасту, мысли. Она вдруг показалась ему пугающе юной. Ужасно далекой, чуждой, как существо другой, совершенно исчезнувшей породы. Даниэль стиснул зубы.
— Что с тобой такое? — спросил он.
Голос его помимо воли звучал хрипло, срывался.
— Что у вас с Исабелью? Как-никак она заменила тебе мать… Делает для тебя все, что можно.
Моника закусила губу. Беспокойство Даниэля росло.
— Ведь не скажешь же ты, что она тебя выгнала?
Моника встала, подошла к нему, дотронулась до его ладони.
Она тихонько, совсем по-детски, всхлипывала.
— Ради бога, Даниэль, — взмолилась она. — Ради бога… Расскажи, что она сделала тебе. Что случилось с тобой, почему Исабель и Сесар так тебя ненавидят? Я хочу знать… И зачем, зачем они разыскали в Эгросе мою мать? Зачем я должна была родиться среди них? С какой стати мне расплачиваться за ваши несчастья? Что у меня с вами общего?
— Что за вздор? Уж не требуешь ли ты от меня исповеди?
— Даниэль! Пойми меня, ты должен понять! Папа, Исабель, Сесар — все обращаются со мной, как будто я для них неизбежное зло. А уж особенно Исабель!
— Да что ты! — И Даниэль с горькой иронией повторил навязшие в зубах, столько раз слышанные слова: — Разве она не кормит тебя, не одевает, не работает на всех вас?
Глаза Моники наполнились слезами. Но то были слезы ярости, озлобления, и синие глаза ее сверкали от них мятежным блеском.
— Да, — отрезала она сухо. Тыльной стороной ладони утерла слезы — резким, мальчишеским движением.
Она совсем не была хороша в этот миг, но его охватило желание — внезапное, необъяснимое. Какое-то смутное, тягостное желание. Не жажда овладеть ее телом, ею самой. Но что-то вроде бессмысленной жестокости того дня, когда он отнял улов у двух мальчуганов на склонах Нэвы.
— С самого детства я знала, что я там лишняя! — выкрикнула Моника.
Рыдания душили ее, голос был хриплым.
Даниэль вымученно улыбнулся. Ему хотелось причинить ей боль, унизить, обидеть. («Дети, подростки, как волчий выводок в горах. Неблагодарные, необузданные».)