— Тебе могу сказать, раз ты мне тоже говоришь правду. Ответь, Даниэль, что случилось с Вероникой?
— Исабель выгнала меня из Энкрусихады, но я и сам хотел уйти. Однажды она застала нас в лесу и стала вопить о грехах. Ты уже знаешь. Тогда Вероника ушла вместе со мной. Тебе это понятно.
— Очень даже понятно.
— Больше ничего не случилось. Началась война… Они и мы были в разных лагерях. Мы всегда были в разных лагерях, да и теперь в разных: иначе и быть не может. Она погибла во время бомбежки. Вот и все. Вот и все, что случилось. Вот и вся тайна. Исабель, надо полагать, не хочет, чтобы это повторилось с тобой.
Моника опустила голову, задумалась.
— Придется, верно, и мне уйти, как сделали вы.
Даниэль закусил губу. Он вновь поглядел на нее, охваченный раздражением, почти яростью.
— Делай, что тебе подсказывает здравый смысл.
— А что такое здравый смысл, по-твоему? — Губы Моники скривились в презрительной усмешке.
Даниэль промолчал. «Нашла у кого спрашивать, у кого совета просить». Наконец выдавил:
— Сама сообразишь, Моника. Кроме тебя, этого никто знать не может.
Моника отхлебнула еще сусла и отерла рот тыльной стороной ладони.
— Кто же он? — спросил Даниэль. И тут же раскаялся, что спросил. Он знал и так, и ему это было больно.
— Да там один, из барака, — скороговоркой выпалила она. — Молодой, белокурый, Фернандес фамилия… Тот, которого зовут там «паренек».
— Так я и думал.
А мысленно сказал: «Так я и знал. Он ни слова не проронил, но я знал. Уверен был. Иначе и быть не могло, когда я увидал, как он сидит там, как раз там, где она сейчас, сидит и пьет… Та же ожесточенность и то же неведение… Я знал».
— Женщины из лачуг тоже с нами заодно, — продолжала она своим низким, чуть хриплым голосом. — Помогают нам. Славные люди. Особенно одна, Люсией зовут…
Она продолжала говорить. Но слова ее падали пустой шелухой, как кора дерева, спаленного еще тогда, в его время. Разве ее рассказ что-нибудь может для него значить? Он в сто раз лучше все это знает. «История повторяется». Даниэль скользил по ней взглядом, рассматривал ее глаза, волосы, крепкое тело, золотистое и прекрасное, словно ставшее частью леса. Его вдруг охватило желание подтолкнуть ее к этой любви, подтолкнуть изо всех сил. Как будто это помогло бы ему очиститься, спасти что-то в себе самом. С замирающим сердцем глядел он на нее, слушал ее голос — не слова. Смутный, расплывчатый и в то же время знакомый, почти приевшийся образ.
— Но Исабель думает, я к тебе хожу…
Моника вдруг осеклась, последняя ее фраза повисла в воздухе. Вздрогнув, Даниэль как бы ощутил тепло этого юного тела, этих губ… Да, прошло время. Много воды утекло. («Бедняга Исабель, не понимает, не чувствует, что время ушло. Погибшая молодость все еще с нею».) В нем пробудилась жалость, нахлынула откуда-то издалека.
Он снова взял стакан, отхлебнул сусла. Напиток холодил и в то же время обжигал горло.
— Возвращайся вниз, Моника, — сказал он так мягко, как только мог. — Возвращайся-ка туда, вниз…
Моника уставилась в пол; что выражало ее лицо, было непонятно.
— А почему ты вернулся, Даниэль? Ты правда болен и хочешь здесь умереть?
Она сказала это, в самом деле? Это был ее голос, не его собственные мысли? Какое дело ей, такой юной, до него? Он предпочел пропустить это мимо ушей или считать, что она ничего не говорила.
— Возвращайся вниз, Моника. Не годится тебе оставаться здесь со мной. Ты ведь не со мной уйдешь из дому, а с другим… если подвернется случай.
Но она не уходила, она, казалось, была охвачена смятением и смотрела как-то странно, непонятно. Тогда, сделав над собой усилие, он сказал:
— Моника, я рад, что ты пришла. Честное слово. Рад видеть тебя… и услыхать то, что ты мне рассказала.
— Не могу я вернуться к Исабели! — прорвалось у нее наконец. И в голосе было какое-то детское упрямство. — Она запрет меня!
— Не запрет, — сказал он. — Возвращайся вниз. А в крайнем случае… ты ведь умеешь удирать.
Моника медленно побрела к выходу. На пороге она обернулась, словно собиралась еще что-то сказать. Он нарочно уставился на край стакана, повернувшись к ней почти спиной.
Выждав немного, он подошел к двери. Выглянул на тропинку, в ущелье. Моники там уже не было, она исчезла, убежала вниз, лесом. Его охватило смутное разочарование.
Потом непробудное безмолвие вновь окутало его. Даниэль стиснул зубы. Захотелось хватить стаканом об стол, разбить стекло вдребезги. («У нас родились мертвые сыновья».) К горлу медленно, предательской жгучей волной подкатывало отчаяние, душило его. («Паренек из барака. Моника. Другое время. Что ты за тварь, Даниэль Корво? Почему влачишь такое ужасное существование? Ты мертвец, Даниэль Корво. Тебя каждый день хоронят в лесу. Каждый день предают земле».) А жизнь Моники — еще чистый лист. С ее страстью, любовью, любопытством и невинностью, с ее смятением. Даже с ее верой. «Эх, Херардо, мы с каждым днем все больше походим друг на друга! Под конец жизни все Корво спиваются и теряют веру. Корво умирают с сердцем, источенным равнодушием, они жмутся к деревьям, как раненый бык к барьеру». Даниэль доверху наполнил стакан. Напиться — вот спасение. «Сердца. Вечно бьются там, под земной корой, стучат в недрах земли. Сердца мертвецов терзают землю. Какое ничтожество человек… Как мелки его чувства! Прекрасны пули, пронзающие его. Прекрасны пули, которые вдребезги разбивают сердца».