Раздался свисток паровоза. Мигель весь сжался, застыл. Дети сгрудились у окошек, крича и махая руками. Но он даже не пробовал протиснуться к окну, только поудобнее устроился на скамейке. Он озяб: холодная сырость ползла по ногам. Поезд дважды свистнул. Казалось, этот протяжный свист медленно вонзается в пространство. Мигель не моргая уставился на свои руки. Вдруг у него мелькнула мысль, которая раньше никогда не приходила в голову: «Я один». Да, он был совсем один. Из глубин сознания возникала эта уверенность — отчетливо, ясно. Он всегда будет один, и, кроме как на себя, ему не на кого рассчитывать. В вагоне третьего класса, под гомон детей, столпившихся у окон, — детей, которые плакали, махали беретами и платками, — девятилетний мальчуган, съежившись на скамейке, будто нахохлившаяся птица, постигал, что такова жизнь, — для него, по крайней мере, — и надо принимать ее, как она есть, а слезами горю не поможешь. И у него возникло предчувствие: «Маму больше не увижу». Темное, глубокое предчувствие. Не увидит. Прошлого не вернуть. Та мама, по чьим бровям он проводил пальцем, в чьи теплые колени утыкался лицом, умерла, ее похоронили (далеко-далеко, там, где заброшенные лодки подобны серебряным кораблям, где мягкий песок искрится мириадами звезд). Никогда больше он не увидит ее.