Мигель присел на камень чуть поодаль. Он поставил миску на колени и сквозь фланелевую ткань брюк ощутил ее тепло. В жирном, налитом почти до краев соусе плавали кусочки картофеля, мяса и лука. Неподалеку на земле Мигель увидел тень, она направлялась прямо к нему. «Опять он здесь. Я не выдержу, не могу его выносить больше. Не могу. Когда-нибудь я разобью ему башку». Он взглянул на Санту. От света костра вокруг его еще влажной головы стоял красный нимб. «И несмотря ни на что, — вдруг расслабленно подумал Мигель, — он мой друг. Если бы не он, я, наверное, сошел бы с ума. С ним я все-таки иногда разговариваю. Как бы там ни было, только он хоть немного понимает, о чем я говорю, потому что не стал еще бесчувственным камнем». Где-то в глубине души он даже испытывал к нему привязанность и считал его приятелем. Санта, конечно, был неважный товарищ, развалина, но только к нему среди всех этих чуждых ему людей Мигель испытывал какое-то чувство.
Санта уселся рядом и набрал полную ложку. Он ел быстро и жадно. Его прожорливость даже вошла в поговорку. Он всегда просил добавки, мог съесть одну, две, три, четыре порции подряд… Еды было достаточно, что верно, то верно. Почти всегда из хижин прибегали ребятишки и забирали остатки. Вот и сейчас, босые, с котелками в руках, они прыгали возле забора, поджидая окончания ужина. Старший сын Мануэлы целил камнем в черную собачонку. На том берегу реки ожесточенно переругивались две женщины. Санта большим куском хлеба очищал тарелку. Щеки его будто вспухли, а плохо выбритый подбородок жирно поблескивал.
— Ешь, парень, — повернувшись к Мигелю, проговорил он. — Ешь скорей. Остынет — не будет так вкусно.
— Какая разница? Горячая, холодная — все равно гадость.
Санта встал и пошел за добавкой. Мигель смотрел на его согнутую спину, на его ноги; казалось, они отплясывали какой-то замысловатый танец.
Повар подошел к забору и не торопясь поровну раскладывал оставшуюся еду в котелки, которые протягивали к нему детские руки. Маленькая девочка, встав на цыпочки, изо всех сил тянула ему свой котелок, а из-под старенькой голубой одежонки виднелись посиневшие ноги и голый зад.
Держа в руках полную миску и кусок хлеба, вернулся Санта.
— Я думаю, — продолжал он, помешивая ложкой куски мяса, чтобы они лучше пропитались соусом, — я думаю о том, каким необычным мне все покажется, когда я выйду отсюда. В самом деле… Кем я был? Комедиантом, пустым человеком. Сейчас я по-иному смотрю на жизнь. Я много думал здесь, кое-что прочел. Не представляю даже, что будет со мной, когда все это кончится. Я почти что боюсь…
Санта тяжело вздохнул.
— А ты? Ты не думаешь об этом?
Мигеля охватило глухое бешенство. «Думать, думать! Думать о том, что я буду делать через пять лет! Да разве я могу знать, что будет через пять лет? После Эгроса, после этих тягучих однообразных дней, после этой каторжной работы и этой еды разве можно сказать, что будет со мной! Разве могу я знать!»
— Не спрашивай меня об этом, — зло сказал он и выругался.
Санта хихикнул и продолжал как ни в чем не бывало:
— Вернешься в Барселону? Может, и я туда подамся.
«Вернуться в Барселону? Нет, это невозможно! Вернуться в Барселону!» Перед глазами заполыхал пожар, стала расти огромная огненная гора. Она жгла и ослепляла. «Вернуться в Барселону». Какие это далекие, забытые слова. Да, совсем забытые, как и та жизнь, жизнь другого, чужого человека. Тяжелые волны удушья нахлынули на него и потушили полыхавшее пламя. Они уносили его все дальше и дальше, в открытое горестное море, откуда нет возврата.
— Здесь все говорят, в Барселоне можно хорошо устроиться, — бубнил Санта. — Особенно если честные намерения, как у меня. Я верю, что честный человек сможет там устроиться. Разве не так?
— Нет, не так, — с трудом отогнав горькие воспоминания, проговорил Мигель. — Ты не особенно надейся. Барселона — такая же, как все другие города. Будь ты хоть самый расчестный, все равно испачкают. Напичкали тебя проповедями, Санта. Брось ты все это. Прямо как ребенок. Я и то больше смыслю.
Санта улыбался, глядя в пустую миску.
— Нет, не скажи, в Барселоне можно хорошо устроиться.
Мигель молчал, опустив глаза. «Я тоже так думал, и тогда и теперь так думаю. Я всегда говорил: „Можно хорошо устроиться“. И в школе так говорили: „В Париже всего можно добиться“. Вернуться в Барселону! Когда я услышал эти слова, мною овладел страх и еще что-то. Сейчас я понимаю, что это было. Я не хотел, не желал туда возвращаться. Что я о ней знал, я ведь ее почти не помнил! А если она обо мне помнила, почему она бросила меня? Зачем же тогда иметь детей? Трудно сказать, от этих ли мыслей или от чего другого, только мне тогда было скверно. Я уже привык к другой жизни…»