— Санта, подай вино…
Эти слова произнес он. Он сам. Как странно. Он! Санта похлопал его по плечу.
— Мигелито…
Как все странно. Как странно все. «Нет, больше я не позволю распоряжаться моей жизнью… Все, всегда распоряжались мною. Аурелия, мать. И эти. Конечно, и они! Томас и Лена. Да, они тоже. Я это понял давно. Впредь моя жизнь будет принадлежать мне. Только мне». Он выпил еще стакан, вино жаром разлилось по телу.
— Гляди-ка, парень закусил удила… Пришел его час.
«Дед», посмеиваясь, смотрел на Мигеля.
— А не ты ли, случаем, говорил мне, что это вино не по твоему вкусу?..
«Я пил из хрусталя золотистое вино, которое…» Все вокруг стало быстро исчезать. Исчезли воспоминания, а вещи начали расти и поплыли перед глазами. Гора забралась к солнцу. А солнце, убегая от горы, поднялось еще выше. И вдруг он понял, что до сих пор с ними сидела самозванка. Подняв голову, он увидел, как к столу приближалась настоящая богиня еды, она несла горы ароматного тушеного мяса, кусочки моркови краснели в жирном соусе.
— А ну-ка, с новыми силами! — ставя таз на стол, смеясь проговорила Маргарита, похожая на девочку в своем полосатом фартуке. Два охранника, сидевшие возле забора, тоже засмеялись. Расстегнув ворот гимнастерок, они распивали бутылку коньяка. Мигель уставился на их винтовки.
Вдруг Эладио Корралес запел какую-то хоту, протяжную и печальную. Мигеля раздражали хоты, потому что они всегда об одном и том же: о целомудренных капитаншах и лукавых арагонцах. Но эта хота была о горцах, с очень печальным мотивом:
Почему вдруг запели эти дураки? Ему осточертело это пение. А после, наверное, начнут еще и стихи читать, ведь они столько их долбили. Не забыли и о комедии. Прямо посреди площадки Санта устроил какое-то представление. Его зрителями были жандармы, священники, служащие Компании и, кажется, Даниэль Корво, — этот поди узнай, в какую дудку дудит. «Никогда не верь трусу, который служит и нашим и вашим, — говорил Томас. — Не верь ему, но дело с ним имей…» Мигель усмехнулся. «Томас, Томас… Какое это было время, Томас!» Гнетущая тоска пиявкой присосалась к сердцу; его зазнобило.
«Какое жуткое место! Как ужасен этот Эгрос, селение мертвецов! Селение трусов, лицемеров, глупцов и касиков».
И все-таки было заметно, что лето уже прошло и хозяйничала осень. Трава едва виднелась на влажной, каменистой земле, превратившейся в грязную кашицу под одеялами, где дети разделывались с мясом; но было видно, что после риса их уже ничто не может удивить.
Маргарита, совсем сбившись с ног, бросилась на одеяло рядом с Люсией. Люсия сидела, скрестив на груди руки, и смотрела на своего Леандро. Тот съел уже все, что можно было съесть, и теперь говорил:
— Я хочу прочитать одно стихотворение дону Эррере, устроившему нам свадьбу…
Все весело смеялись, потому что хорошо знали эту историю. Леандро был вором. Всю жизнь он был только вором. Люсия следовала за ним повсюду, и скоро с благословения пастыря из Эгроса, охотно их обвенчавшего, потому что все мы не без греха, на земле должно было стать одним вором больше.
Мигель видел, что женщины наконец занялись рисом. Они ловко управлялись и с вином; на их щеках заалели розы, а в глазах загорался огонек, когда они поглядывали на лес и на мужчин. «Сегодня единственный день…» Сегодня на все смотрели сквозь пальцы. Два охранника вошли в столовую. Площадка освободилась, и скоро парочки, наверное, будут искать укромное местечко в дубняке, на склоне. А дети оставались детьми — они плакали, смеялись, бегали за собаками.
«Моника, Моника. На полянке, окруженной молодыми деревцами, есть мягкое ложе из мха и опавших листьев. Моника, Моника, жизнь не здесь, она за этими горами; жизнь — это не ты, хотя ты разбудила во мне то чувство, которое никогда не должно умирать в человеке. Моника, меня не прельщает возможность стать помощником начальника, меня не радуют его поручения в Эгрос; но я бы не хотел забыть тебя, Моника». Он молол чепуху, но, наверно, это не было так же стыдно, как читать стихи?