— Ладно, спускайся вниз.
— Можно взять с собой? — Парень указал на бутыль с суслом.
— Нет.
Мигель почти весело махнул рукой. Поковылял к погребу, но тут же остановился.
— Послушайте, где тут у вас…?
Даниэль указал на уборную.
Парень скрылся за дверью, а когда вышел, сказал:
— Там настоящее море. Льет отовсюду. Шикарно живете!
Даниэль не ответил. Встал, помог ему спуститься в погреб. Затем закрыл дверцу. Опять, чтобы осталась щелка, сунул ветку и терпеливо стал перекладывать дрова.
«Снова здесь». Если бы знал этот сумасшедший, как ему жутко! Но он не подаст и виду. Нет, ни за что. Отвратительная дыра показалась еще хуже теперь, когда он провел несколько минут наверху, где свет, сигареты, сусло. Где слова. «Никогда бы не поверил, что можно так нуждаться в словах другого человека. Правда, иногда я думал об этом, но чтоб так… Даже если говорит ненормальный, рехнувшийся, вроде этого. Все равно — он что-то знает, может о чем-то рассказать». Мигель закрыл глаза, уткнулся лбом в колени. Он сжался в комок — по телу полз холод, липкий холод. А голова горела. «Он спрашивал, не заболел ли я. Конечно, заболел. Наверно, лихорадка. Что-то колет здесь, в груди. А нога прошла. Когда я не ступаю на нее — совсем не болит. Только она одеревенела, стала как чужая». Он потер руки. «Противно, сыро». Стены были мокрые, точно на них выступил пот: холодный, клейкий, скользкий. Его знобило. «Вот черт, так и не дал мне этой штуки. Сладкая она, а забористая. Сейчас бы очень пригодилась. Не захотел с ней расстаться. Говорят, он и сам не дурак выпить. Кажется, Санта говорил: „Этот новый лесник хлещет водку прямо с утра“». Дрожь пробежала по телу. «Санта, Санта. Странно — он мертвый». С той страшной минуты у реки (как давно это было!) он ни разу не вспомнил ни имени, ни лица того, кто считался его другом. «Ладно, — он мертвый. Теперь ничего не изменишь. Ничего…» Но там, в груди, словно что-то оборвалось, что-то было не так. Бешено колотилось сердце, он сжал кулаки. «Мертвый. Его закопают. И он будет лежать, как и я, в земле». Мигель с трудом сдержал крик. Крик рвался из груди. Горело лицо, лоб. Он крепко зажмурился, будто ждал и боялся удара. «Пусть он мертвый. Он умер, потому что сам этого хотел. Я не мог поступить иначе…» Он попытался не думать. Сейчас самое лучшее было ни о чем не думать. Но иногда это не во власти человека. «Я здесь точно в могиле. Что мне еще делать, если не думать? Осторожней, осторожней, надо быть начеку! Мне нельзя раскисать. Особенно сейчас!» А земля все пахла, пахла и пахла. Какой жуткий запах. Кажется, он застревает в мозгах. Земля жирная и кишмя кишит червями и мертвецами. «Ну конечно, земля и состоит из мертвецов. Из мертвецов, превратившихся в камни, песок, воду: только мертвецы, больше ничего…» Какой ужас. Его со всех сторон окружают мертвецы, ставшие скользкой, студенистой землей. «Но разве раньше я не знал, что живу на такой земле? Это же так просто». Да, еще этот дурак лесник. Мигель даже не знал, благодарить его или ненавидеть. Поди узнай, что он собирается делать — добро или зло. «А у Санты была очень красивая кровь. Ярко-красная, светлая, как рубин. Потом она потемнела, но тогда…» Волосы на голове встали дыбом. «Дурацкая затея посадить меня схода. Здесь не мудрено и умереть». А собственно, на что он надеется? Чего ждет? «Томас говорил: от сумасшедших всего можно ожидать…» Хотя какой прок ему теперь от того, что там говорил или не говорил Томас. А этот сумасшедший сказал: «Неужели ты никогда ни от кого не видел добра?» Мигель стиснул зубы. «Чего только они не говорят, чего только не болтают. Он и впрямь немножко похож на нашего „начальничка“, тоже все проповедует. А может, нужно было рассказать ему свою жизнь? А, что они понимают в человеке!» Ярость, точно кровь, бросилась ему в голову. «Моя жизнь, моя жизнь… Что они знают о моей жизни! Да и какое им дело. Разве она кого-нибудь интересует?» Странно: на руке было что-то мокрое и теплое.
●
Мать не узнавала его. Он провел много часов возле нее, и ничего — будто возле кровати стоял пустой стул. «Раньше, перед тем как меня отправили в интернат Розы Люксембург, я спал здесь, вместе с ней. Помню ее черные волосы, вот так же, как и сейчас, всегда раскидывались по подушке. Иногда я по ночам просыпался, напуганный каким-нибудь шумом или страшным сном, и крепко прижимался к ней, а она или сердилась, что я ее будил, или ласково смеялась и гладила меня по голове». Но такова жизнь. В тот день, когда его отправляли в интернат, он горько плакал, а теперь он стал большой, как сказала Аурелия, настоящий мужчина, и говорит по-французски, и многое знает, а чувствует себя чужим — будто никогда и не жил тут.