●
После смерти капитана остались далеко не гроши, как того опасалась Аурелия. У дона Криспина, кроме пенсии, был небольшой счет в банке, ценные вещи и маленькая ферма. Мигелю, кого он называл своим внуком, старик оставил двадцать тысяч песет, звонкой монетой, раздельным владением. Двадцать тысяч песет открывали перед ним тогда бескрайние горизонты. Остальное — около сорока тысяч, не считая клочка земли, — Аурелии. Она недовольно ворчала, бормотала себе под нос, но все-таки муки неизвестности для нее окончились. Дом старик завещал Аурелии с условием, что они с матерью останутся тут. Теперь их никто не мог выгнать из дома, но Мигель начинал его ненавидеть. Ему казалось, что эта внутренняя комнатушка, как пиявка, высасывает у него кровь. Аурелия королевой обосновалась в спальне старика. Ее трофеями были высокая черного дерева кровать, пузатый комод с белой мраморной доской, стоявшие у стены тяжелые, громоздкие стулья и обитые голубым Дамаском банкетки. Свои тряпки Аурелия разместила в зеркальном шкафу со скрипящими створками. Она вытащила оттуда костюмы капитана, вычистила, отнесла скупщику. Обувь старика сложила в мешок и отдала Маноло, который носил тот же номер. К нему отправились и табакерки, трубки, старая зажигалка и компас. «Компас — мой», — сказал Мигель Аурелии. Он и сам не знал, почему он так ему нравился. (Должно быть, эта любовь шла с тех времен, когда мать водила его за руку по громадному незнакомому городу, и с языка то и дело слетали пахнущие морем словечки, которые услышишь только в Алькаисе.) Аурелия рассмеялась в лицо: «Знаешь, красавчик, и мы не лыком шиты». И сделала такой вызывающий жест, что ей бы позавидовал сам Лоренсо. Маноло быстро сбыл кресло на колесах. Они рылись с Аурелией в шкафах и ящиках. Мигелю было противно смотреть, как это воронье с шуточками и смешками бесстыдно шарило в комнате дона Криспина, где еще пахло мертвецом. Он радовался своим песетам, но все, что происходило в доме, вызывало у него такое же раздражение, как и холодные, мокрые февральские улицы, которые по утрам освещало солнце, а вечерами, едва оно пряталось за собором святого мученика Петра, продувал ветер. Часто Маноло оставался ночевать. Он хозяйничал в комнате, которая недавно принадлежала дону Криспину, хотя теперь уже казалось, что в ней всегда жила Аурелия. Они проводили ночь там, где, умирая, старик сказал: «Это Мигель, мой внук…» На душе было муторно. Мигель рассказал Лоренсо, и тот засмеялся: «И в самом деле, затошнит. Маноло — альфонс, каких мало. На том и держится этот пройдоха. И то сказать, с такими ресницами да и…!» Мигель был согласен с Лоренсо. По утрам он видел, как Маноло завтракал в постели. Аурелия в новом зеленом бархатном капоте подавала ему кофе. Черный передник, который она всегда носила раньше, исчез. «Переведи мать в другую комнату», — сказал Мигель. Аурелия пожала плечами: «Надо просмотреть хорошенько ее тюфяк. Небось черви завелись». Он заметил, что от Аурелии пахнет дешевыми духами — он уже стал разбираться в таких вещах. И вдруг, неизвестно отчего, вспомнил о том времени, когда они только что приехали из Алькаиса и поселились в конфискованном особняке на улице Хероны. Вспомнил, как его мать и другие женщины радовались новым вещам, которые нежданно-негаданно попали им в руки. Тогда их мужья были живы: горе пришло потом, позже. Вспомнил и о Монгихе: она еще ушла из дома и все твердила: «Это добром не кончится. Нет, не кончится». Дернулось сердце, он почувствовал боль и разозлился. Мать перевели в бывшую комнату Аурелии. Окно комнаты выходило во двор, и здесь хоть было чем дышать. И все-таки мать жила в мерзости запустения и словно олицетворяла собой мир нищеты, грязи, одиночества. Однажды вечером, когда он, выполняя поручения, скользил от столика к столику, приносил на маленьком подносе сигареты и получал чаевые, а под лучами прожектора сверкали, точно бриллианты, яркие блики на платье Марги, он вдруг, непонятно почему, вспомнил ту комнату, и словно какая-то туча заслонила от него музыку, дым сигарет и смешанный запах духов — дорогих и не очень дорогих, — и он еще больше укрепился в своем решении. Наконец они с Лоренсо договорились. Сложились и приступили к задуманному делу. Приступили смело, хотя и с надлежащей осторожностью. «Я брошу работу, — сказал Мигель. — Дело шуток не любит». Сперва Лоренсо был против: «Нет, не бросай. Не стоит. Работа — всегда верный кусок хлеба. Ты хорошо устроен. Говоришь по-французски… С твоим умом здесь можно многого добиться. Ты мне поверь…» Но он убедил Лоренсо: «Трус в карты не играет. Сам знаешь, Лоренсо, за двумя зайцами не угонишься. Если делать, так делать хорошо. А то лучше и не браться. И потом, я всегда смогу вернуться обратно». Лоренсо больше не возражал, и у Мигеля началась иная жизнь. Первое, — решил он, — выбраться из дома на Морской. Он будет заходить туда изредка — оставить Аурелии денег на мать, а заодно и проверить, потому что он не очень-то доверял подруге Маноло. Но сперва нужно было найти подходящее помещение и под магазин и под жилье, — они решили поставить все на широкую ногу. Дело должно пойти на лад — у них были знания, связи, опыт Лоренсо. «Если повезет…» — говорил он. Конечно, с этим тоже приходилось считаться. Всегда приходится считаться с судьбой. Все летит к чертям, если она подводит. Но нужно надеяться. Лоренсо был согласен. «Начнем, а там посмотрим». И Мигель был рад, что это сказал Лоренсо: он уважал его за ум, за сдержанность.