«Какая странная и далекая вещь молодость». Как далеко, как чудовищно далеко ушло то время, когда Исабель по нескольку раз звала его завтракать. «Время — это что-то такое, чего мы не можем понять».
Болела грудь. «Свежий воздух», — сказал ему тогда доктор. Даниэль чувствовал, что легкие стали сухими и твердыми, точно камень. Он с трудом подавил подступавший приступ кашля. «А должно быть, неплохо превратиться в кусок гранита. Неплохо таким твердым, красивым, блестящим на солнце куском встречать рассвет». Он осторожно повернул к себе голову Моники. Девушка не проснулась. «Крепок сон молодости. Я тоже однажды заснул таким вот полным, всепоглощающим, почти животным сном». Губы Моники были полуоткрыты. Длинные и нежные ресницы отбрасывали легкую тень на щеки. Она не была красавицей, однако в эту минуту ему казалось, что никогда еще в жизни он не видел более прекрасного существа. Даниэль отдернул руку и быстро отошел от кровати.
Сердце колотилось. Он задыхался. «Будь они прокляты, будь они прокляты, эти глупые сосунки». Руки дрожали. «Там, внизу, сидит щенок, просто щенок… А здесь эта… Она спит, она спокойна, как будто ее ничего не касается. У них все просто. Им ни до чего нет дела. А что сделал ты, Даниэль Корво? Что собираешься делать дальше?» Точно узлом сдавило горло. «У нас родились мертвые сыновья». Да, так сказала эта старая лиса, оттуда, снизу. И он, кажется, прав. Даниэль вывернул фитиль, лампа горела теперь сильнее. Бабочка, опьяненная светом, прижалась к стеклу и судорожно билась. «И ничего нельзя сделать. Ничего. Все бесполезно. Ничего уже не спасти. Ты ничего уже не изменишь, Даниэль Корво». Он повернулся спиной к лампе. Что-то больно теснило грудь. «Ты ничто, Даниэль Корво. Ты — конченый человек. Оставь их одних. Совсем одних. Пусть они сами разбираются». Да, правду сказал тогда Диего: «Мы, Даниэль, впустую растратили свое время. История не любит повторяться».
Что-то новое пробуждалось и росло в его душе. Болели виски, лоб. «В конце концов, я самый обыкновенный человек», — подумал он и, машинально направившись к окну, распахнул его настежь. От струи свежего воздуха пламя в лампе задрожало.
По-прежнему чернел лес. «Разве можно увидеть свет в ночном лесу? Ни света, ни огонька, даже звезд не видно отсюда». Стремительный холод ворвался в комнату; в лесу поднялся легкий ветер. И опять назойливо застучала эта капля. Казалось, она падала на что-то металлическое. Ветерок повеял ему прямо в лицо, и только тогда он заметил, что лоб его покрыт холодным, неприятным потом. В голове мелькнуло: «Я слишком много пью». Он постепенно успокаивался, отхлынуло все то, что, как прибой, захлестнуло его этой ночью. Он ощупал грудь. «Совсем как камень. Как те черные, зеленые, желтые, блестящие на солнце камни, которые так нравятся мне». Приближалось утро. Ветер доносил до него предрассветный благодатный холодок. Он почувствовал, что сердце его отвердело, а ноги уверенно ступают по земле. «Я точно молодой», — подумал он. Там, в темноте, прямо напротив окна понемногу начали вырисовываться очертания стволов, высоких, уходящих в небо крон и скал. «Не лезь не в свое дело. Никто тебя ни о чем не просил. Никто от тебя ничего не ждет. У них своя жизнь. Мир существует для них. У них нет ничего общего с тобой. Они иначе думают». Да, теперь он был спокоен.
Он вдруг как-то сразу успокоился и медленно опустился на стул возле лампы. «Интересно, который теперь час?» Прошло уже много времени. Очень много. Кажется, что прошло несколько лет. Даниэль посмотрел на черный квадрат окна. Еще было темно. «Наверное, три, а может, четыре…» Но утро уже вступало в свои права, теперь оно чувствовалось даже в воздухе. «Ты просто лесной человек. И таким останешься». А утро все приближалось и приближалось. «Часов в шесть, не раньше, начнет светать», — подумал Даниэль.
Моника спала глубоким, спокойным, здоровым сном. Даниэль встал. Уже давно он не чувствовал такой уверенности. Да, он прав. Вот таким, уверенным, он становился, когда делал пометки на стволах деревьев, предназначенных для вырубки.