У подножья Оса, в развалинах, шла какая-то возня. Даниэль увидел, что под голыми балками, в обглоданных стенах, кое-как подпертых пустыми бидонами, мешками и камышом, приютилось не меньше дюжины семейств. Тут жили жены заключенных, нищета погнала их вслед за мужьями. В деревне они жилья не нашли, или, скорее, оно им было не по карману. Во всяком случае, их боялись, как чумы. Хилые темные столбики дыма поднимались из этой кучи отбросов, перечеркнутых крест-накрест тенями балок. Даниэль стоял тихо, смотрел, как исчезает дым в чистом, горячем небе. За дымом, как во сне, трепетали горы. Залаяла собака, из развалин выбежал ребенок. Остановился, посмотрел на него, приставив козырьком руку ко лбу. Там, за дорогой, горизонт закрывали горы, зеленые и синие, почти невесомые.
Он медленно пошел вниз, ноги налились свинцом. В этот час было очень тихо. Еще не кончилась смена, не прибыли машины. Стояла грузная тишина. Иногда лаяла собака или камень срывался из-под ног и катился к реке. Осточертевшие мухи кружили у самого лица. Ни один листик не шелохнулся, а Даниэль чувствовал, что будет гроза. Он дышал все тяжелее, но прибавил шагу, хотел поскорей пройти долину. Наконец он вышел на дорогу, свернул к Эгросу, и стало легче.
Эгрос показался за поворотом, красный от солнца, пустой. У колокольни, в чистом, гладком, ярко-синем небе медленно летали сойки и громко кричали.
Даниэль пошел по улицам — не продаст ли кто мяса? Пересек площадь под отвесными лучами солнца. Все дома были закрыты, кроме таверны за церковью, на улице Крови. Густой, сильный запах шел оттуда. Кабатчик посмотрел на него искоса и молча налил вина. Может, вспомнил, но ни тому, ни другому не хотелось об этом говорить. У стены стоял бурдюк. Лапки торчали в стороны, и бурдюк был похож на новорожденное чудище. Даниэль пил, пока язык не распух.
В таверне было темно, тихо — только он и кабатчик, только плеск реки. Потом пришел босой паренек лет четырнадцати, со следами ожогов. Даниэль молча на него посмотрел и заметил внезапный испуг в его глазах.
— Чего тебе? — спросил кабатчик.
Паренек пожал плечами.
— А ничего. Так…
И сел в углу, не отрывая взгляда от Даниэля. Кабатчик торговал самодельными патронами, силками, капканами, сетями. Паренек, без сомнения, был браконьер. Достаточно посмотреть ему в глаза. Даниэль понял, что выпил слишком много. Он не знал, долго ли тут стоит и сколько раз налил ему кабатчик. Среди мух, в сладковатом сыром запахе утоптанной земли, под плеск воды. В глазах у паренька он увидел грусть и странное, знакомое беспокойство.
●
(«Ночами он видел сны и досматривал их днем, под солнцем, в саду или в поле. Он тащил сны за собой куда бы ни шел».)
●
Чертова страсть! «А глупая какая…» Даниэль подумал с наслаждением: «Я его поймаю. Непременно застану в лесу». Ему хотелось поймать мальчишку с ружьем. Идти по следу и кинуться внезапно, как орел. Он отнимет ружье. («Дураки молодые, не знают бессонницы, ничего не знают».) Он залпом выпил вино. (Не знают всего того, что ведет к смерти, и ничем не помочь.) Он почувствовал, что движется медленно, неловко. И в глазах помутнело. Даниэль пошарил в кармане, расплатился и вышел, не дожидаясь сдачи.
●
Единственный сын кузнеца был хроменький, звали его Грасьяно. Он вырос хилый, почти калека, с длинными слабыми руками. А глаза — странные, водяные, и взгляд текучий, как река. Он всегда где-то витал, всегда о чем-то думал. А работал плохо, — сразу вспотеет, затрясется и валится у окна, хватает ртом теплый летний воздух; а потом долго смотрит туда, за серые листья пыльного каштана. Он умел читать — Паскуаль Доминико научил его между прочим, между запоями. К концу месяца Грасьяно волочил сухую ногу к дому Лукаса Энрикеса, к черному ходу, и Эмилио, арендатор, вручал ему кипу старых газет, перевязанную веревкой. Он расплачивался, отдавал деньги, которые держал под лестницей. И тащил свои газеты домой — наверх, к окошку, или вниз, на скамейку. И читал так же, как Даниэль на чердаке. Потом они читали вместе и тихо, откровенно говорили. На скамейке в кузнице, на кладбище, у стены сада. Читали, говорили. Вечно — слова. Вечно.
●
В лес Даниэль вошел под вечер, тени падали косо. Мягко ступая, он пробирался между деревьями. Сердце колотилось резко, слишком сильно. Иногда он поднимал голову, как будто нюхал воздух. Было совершенно тихо.
Вдруг небо потемнело, и бурые тучи, похожие на каменные глыбы, наполовину закрыли его. Горячий воздух стал липким. Насекомые потрескивали, словно лопались от зноя. Иногда ветка хрустела под ногой, и сердце у него останавливалось.