В самую последнюю минуту, над кружкой вина, Патинито протянул ему руку и деньги. Месячное жалованье. «Больше нету», — сказал он. На проезд хватит. «Пришлешь, когда сможешь». Светало, надо было идти на старое шоссе ловить машину. «Проводишь?» — спросил Даниэль. Патинито покачал головой: «А зачем?» И снова сел к залитому вином столу. Нежный пепельный свет сочился сквозь щели ставень. Даниэль открыл дверь; над головой, как чей-то зов, прозвенел колокольчик. Он вспомнил другой зов, стук ореховой палки снизу, в пол чердака. «Нельзя».
Ему было семнадцать лет, и наступало утро двенадцатого марта 1932 года. Он обогнул Нэву, вышел к шоссе. Из лесу вылетела птица и кружила у последнего дерева, за мостом. Она была серая, большая, без названия.
●
У церковной площади была таверна. Внутри, за каменной аркой, за толстой дверью, в полутьме, в запахе вина стояли на козлах три большие бочки цвета темной меди. За узкой, покрытой цинком стойкой кабатчик, его жена или дочь наливали в толстые зеленые стаканы красное до черноты или бледное, как зимнее солнце, местное вино. Посреди комнаты свисала с балки масляная лампа; когда в таверну кто-нибудь входил, она качалась. К вечеру сюда приходило много народу. И крестьяне, и лесники Энрикеса, и рабочие с плотины, — перед ночной сменой или после дневной, по дороге в свои деревни. Площадь окрашивалась голубым, беловатым цветом, и козы, спускавшиеся с гор, лизали соленые каменные скамьи у входных дверей. Лошади, цокая копытами, везли груженные соломой возы. Стояло медленное, густое лето. На башне, под крупными звездами, сверкающими, как вода, вили гнезда птицы.
У Мавра, под вечер, в конце июля, Даниэль Корво увидел впервые Диего Эрреру, начальника здешнего лагеря. Даниэль сидел в углу и услышал цокот копыт. Он поднял голову: там, на улице, в арке двери, в облаке пыли, где роились золотые кусочки соломы, остановился конь. На коне сидел черный, прямой Диего Эррера. В черной форме, на черном коне. Худой, небольшой, горбоносый. Глаза как будто потонули за очками. Судя по виду, вряд ли он хоть раз в жизни открыл рот. Диего Эррера спешился, вошел, выпил вина. Вино светилось ярким, алым светом сквозь толстое стекло стакана. Потом расплатился, вскочил на коня и уехал. За ним бежала большая черная собака, похожая на волка. Хозяйка обернулась к Даниэлю.
— Редко бывает, — словоохотливо, с улыбкой начала она. Даниэль молчал. — Там и живет, — продолжала она, — в Долине Камней. Да уж, выбрал место!.. Мог бы тут жить, с приличными людьми, — а вот нет, с уголовниками поселился. Одно слово — чудак!
Потом он видел его еще. Эррера почти всегда приезжал под вечер. Пил вино. Много пил, но пьяным не был ни разу. Говорил мало, но если спросят о войне, глаза у него зажигались, и он начинал рассказывать. Никто как следует не понимал его рассказов. Для тех жителей Эгроса, которые воевали, война была необычной, затянувшейся страдой, когда пришлось защищать какие-то чужие вещи, и слава богу, что она кончилась.
В Эгросе не было друзей. Даниэль это знал. Никогда не было. К вечеру сюда шли усталые, измотанные люди в сдвинутых набекрень или назад беретах. Шли с плотины, из деревни. К доктору, снимавшему второй этаж, над таверной, приходили учитель и секретарь муниципалитета. Они поднимались в маленькую столовую по темной, скрипучей лестнице и проигрывали свое жалованье за бутылкой красного вина, шлепая об стол потрепанными картами. Иногда они говорили о правительстве, но разговор не клеился. Мадрид был очень далеко, все города были далеко. Доктор выписывал «АБЦ»[9], секретарь и учитель брали ее почитать. Потом газету откладывали — на зиму. Учитель ходил в вельветовом, совсем потертом костюме, как крестьянин. Доктор носил синий — должно быть, еще к свадьбе сшитый — пиджак и грубошерстные с наколенниками брюки. У секретаря были брюки из хорошей каталонской шерсти, по-видимому — вечные, хоть и немного пообносившиеся за шесть лет; клетчатый, слишком длинный пиджак, полосатая рубашка, твердый, как будто прорезиненный темно-красный галстук, очки в проволочной оправе и белые альпаргаты[10] — ботинки всегда жали ему. Все трое кивали Даниэлю и исчезали наверху. Дочка хозяина вставала на стул и зажигала свечи, потому что лампочка была слабая. Электричества не хватало, и часов до одиннадцати, пока не лягут все в Эгросе, его экономили. А в одиннадцать включали радио. Люди слушали странные, сбивчивые, колдовские голоса, слушали музыку и, наверное, о многом думали. Пили и слушали странную далекую музыку, которая ни в коей степени не имела к ним отношения, — даже не верилось, что такая бывает. Даниэль знал, в Эгросе не было друзей. Просто — усталые люди приходили под вечер или позже и пили вместе вино. Иногда молодые пели, иногда ругались. Это зависело от настроения, от урожая, от погоды. Или от женщины. Пели редко. В таверне, как в темном, горьком колодце, тонули и усталость, и молчаливый протест, и те желания, о которых не скажешь на исповеди. А может — и преступления. В колодец таверны падало время, дни без вчера и без завтра. Люди не любили думать. Таверна была им нужна. Наверное, поэтому кабатчик отличался от всех. Он стоял за стойкой, протирал стаканы, слушал, порой вставлял замечания. Он был толстый. С Даниэлем, с Диего Эррерой и с жандармами он ладил. Умел закрыть дверь вовремя, умел не видеть, как пристают к его дочке. Дочка была крепкая, высокая, с глазами дикой козы, с неверной улыбкой. Жена — болтливая, всюду совала нос. В Эгросе люди не дружили. Они сходились вечером в таверне и пили вместе.