Мимо него проходили мужчины и женщины. Это был его первый вечер в городе. Очень странный вечер. Совсем непохожий на ту, прежнюю жизнь (там, на улице Решеток и Девы Марии, под темными, голубоватыми, как изморозь, далекими звездами, где в плеске реки за стенами стоит глухая деревенская ночь и вспаханная земля скована снами). А здесь, перед закрывающимися от усталости и все же открытыми от любопытства глазами — незнакомый вечер. Освещенные магазины, погребки, бары, кондитерские, доверху набитые большими липкими тортами. Сверкающие корсеты и шелковое белье. Манекены, браслеты, кольца, блузки, чулки, духи, сигареты, сосиски, сыры, бутылки, бритвы, зеркала, жевательная резинка. Вечер был густо-желтый, до красноты. Светились витрины и открытые двери магазинов, свет падал зигзагами на лица, на собак, на босых детей, на ковыляющих старух, на слепых продавцов лотерейных билетов. Светились изнутри стеклянные рекламы гостиниц и жевательной резинки. И еще тут был гул, сильный, странный, ночной, как будто где-то рядом текла река или жужжала огромная пчела. (Даже Патинито — там, в траве, глядя вдаль, — не сумел рассказать о нем). Шаги, руки, губы, блузки, головы, голоса, одинокий смех в окне. Иногда — белье на балконах: белые унылые пятна, обвисшие под дождем, ждали солнца. «Странное тут, наверное, солнце». Ему стало грустно. Он смотрел на светящиеся рекламы пансионов и меблирашек. Он еще не совсем, не во всем разобрался.
Даниэль шел по мостовой, тащил онемевшей рукой тяжелый чемодан и читал рекламы, зеленые и красные вывески баров. «Меблирашки найдешь на Союзной или на соседних улицах». (Там все было просто, у Мавра.) В горле пекло, в желудке сосало от голода. Он не ел двенадцать часов. Он шел как во сне, его вела интуиция. На углу улиц Барбара и Святого Рамона он услышал музыку, увидел свет, мужчин, женщин. И вошел в бар.
И вот сидел в углу, слушал в первый раз такую музыку. Ему хотелось пить, но это вино только холодило желудок. Он снова пересчитал деньги. Они лежали во внутреннем кармане, вместе с планами и рекомендательными письмами. Руки были черные от копоти и сажи, рубашка — грязная, мятая. Хотелось помыться, выспаться и много часов ни о чем не думать. «Семнадцать лет». Ему было семнадцать, он только сейчас понял это как следует. «Что же я делал до сих пор? Ненавидел, мечтал, строил планы…» Может, если бы не Вероника, он и сейчас был бы там. От одной этой мысли он рассердился, заволновался. Ужас какой! «Там все тебя пожирает, медленно, тихо! Там само время предательское, оно обманывает, засасывает!» Теперь пришла пора действий. Он готов. Он надеется и верит. Он знает, это — новая жизнь. Пора начинать. Жизнь — дело сложное, большое, от нее нельзя бежать, нельзя о ней забыть. Нельзя закрыть глаза, как Исабель, как Херардо. Он не из таких. Он не будет таким, как они. Он понял это тогда, под звуки той музыки, в отчаянном, слепом, озаренном опьянении. Наверное, он никогда не верил так сильно, никогда не был так уверен, как тогда. Он огляделся, увидел себя в зеркале. Грязный, загорелый, темный, совсем не такой, как эти мужчины и женщины. (Все, даже самые смуглые, казались ему бледными, белыми, как луна.) Волосы свалялись, глаза глядели мрачно, он был далеко, он был один в маленьком баре, где дрожали стекла от трубы и саксофона. Далеко от бледных людей с прилизанными волосами, с затуманенным музыкой взглядом. (Только он один сидит в углу, грязный, нечесаный, с дикими лесными глазами необъезженного коня.) Ничего, он нырнет в жизнь, к тем, кто живет грубо и трудно, в нелегкую, невеселую жизнь. Он станет в ряд, плечом к плечу. Вместе со всеми будет тянуть веревку, тянуть вверх длинную веревку, так он поклялся, так выбрал. Он тоже будет тянуть ее вверх (как мечтал Патинито в пыльных ботинках на хозяйской кровати, заваленной книгами. Как мечтал Грасьяно, когда прятал под лестницу скудные сбережения, чтобы купить старые газеты, и мучался всеми «почему», и жаждал борьбы, и смутно различал вдали победу). Он будет бороться вместо с теми, кто внизу (может быть, в мире, где дети видят кусочек неба среди крыш и не стыдятся старых, усталых матерей, которых кто-то бьет по ночам, которые топят печку длинной неприютной зимой), он пойдет к забытым. К тем, кого забыли до рождения, еще до первого проступка, до первой несправедливости. Да, он слышал голос, ясный и громкий голос предупредил его. Это будет чистая жизнь, обнаженная, без обмана — не такая, как у Энрикесов, у Херардо, у Исабелей. Он не может жить, как те, кто отгораживает свое счастье, свой покой и хлеб от других людей. («Стены Энкрусихады, стены гордости, косности, эгоизма. Стены страха, вины, жестокости, ненависти».) Жизнь в долгу перед Иримео, перед Мимиано, и некрещеными младенцами, и Танайей. Перед голодными детьми, любознательными и упорными детьми, которым приходится задавить свою печаль, чтобы не обидеть старых потаскух, родивших их. Ему было семнадцать лет. Только семнадцать, и он сегодня приехал в город.