●
В полях Нэвы, в августовской жаре, начали встречаться Диего Эррера и Даниэль Корво. На повороте дороги, среди дубов и буков Херардо, появлялся конь, шел по листьям. Даниэль смотрел на него, вскинув ружье. Он слышал, что Диего хороший охотник. Они едва здоровались, редко обменивались словом. Диего Эррера был седой, неопределенных лет, в профиль похож на орленка. Почти всегда за ним бежала черная собака по кличке Куцый. Эта собака пришла в Эгрос через горы, — наверное, сбежала откуда-то. Тогда она была совсем дикая, как волк, и глаза у нее светились. Кто-то из жандармов испугался ее и выстрелил. А она сама боялась, ей хотелось есть. (Боялась, притащила страх из-за гор, из неведомых стран или с фронта.) Диего Эррера выходил ее, и с тех пор она таскалась за ним по пятам, на всех рычала. Говорили, что она спит у его кровати.
Обычно Даниэль встречал Диего в лесу или у Долины Камней. Они здоровались на ходу и спешили каждый в свою сторону, словно бежали друг от друга.
В особенно жаркие дни, когда солнце пекло немилосердно, они появлялись из полуденной духоты голубоватыми миражами. Встречались они и вечером, когда розовое золото устало опускалось на склоны и листья были как огонек в золе. «Словно кто-то сводит нас, словно кому-то нужно это неравное, немыслим мое соседство в краю, где дружбы не может быть…»
●
Какое странное слово: дружба. Патинито умел дружить. А для него, Даниэля, это слово звучит странно. Он не привык называть чувства. Он никогда не сумел бы сказать, что влечет его к Веронике, зачем он ходит к Грасьяно. Но Патинито сказал: «Энрике Видаль — мой лучший друг». Во имя дружбы можно было, нужно было сделать все.
Типография, в которой работал Видаль, была на улице Святого Рамона, между улицами Барбара и Апостола Павла. Улица Барбара — продолжение Союзной. Здесь он провел первую ночь в темной, тесной комнатке, выходившей в колодец двора. Он встал часов в девять. Вышел из дому и прикрыл глаза — от неяркого сероватого света. Шел он медленно. Улица была шумная, пестрая. Сквозь стеклянные двери он видел номера и объявления книжных лавок; кипы книг и газет у входа; таблички антрепренеров и танцевальных школ.
Поднялся холодный ветер и понес по мостовой мусор и бумажки. Уже прошли по улицам дворники с метлами на плече. Реклама ортопеда — металлический лист с изображением белой ноги — закачалась и зазвенела над его головой. На витрине красильщика стояли манекены в вечерних платьях. Меблированные комнаты, колбасные, где липучки для мух свисали с потолка черными извилистыми сосисками или ярмарочными тещиными языками. Даниэль вошел в бар. В этот час там почти никого не было, только худенькая, удивительно бледная, как будто обесцвеченная утренним светом девушка медленно пила кофе с молоком и читала газету, по-видимому, раздел объявлений. Кельнер дремал стоя, его черные лоснящиеся волосы еще не просохли. Даниэль пил у стойки очень горячий кофе из толстого, грубого стакана. Девушка поговорила о чем-то с кельнером. Несколько быстрых фраз, как будто незнакомый шифр. Кельнер чуть-чуть улыбался и отвечал в основном жестами. В зеркале за стойкой отражались дверь и улица. Резкий, белый уличный свет. Народу еще было мало, шаги гулко отдавались в тишине. Прошла газетчица, поздоровалась с кельнером. Девушка наконец поднялась. У нее оказались очень длинные ноги. Она оправила юбку, тщательно сложила газету. Бросила взгляд в зеркало и сказала небрежно: «Я тебе завтра заплачу». Кельнер неопределенно пожал плечами. Девушка вышла, незнакомый ритм ее каблучков прозвучал по мостовой. Даниэль увидел в зеркало, что она вошла в дом напротив. Там висела табличка антрепренера. «Хоть бы ей повезло!» — подумал он. Ему и самому была нужна удача. Он заплатил за кофе и вышел на улицу.