Солнце стояло низко, когда в таверну вошел Эррера и посмотрел на Даниэля Корво. Они и сами не заметили, как оказались за одним столиком. Эладио, надзиратель, угодливо подсел к ним. Разговор зашел о войне. Все о том же, о войне. Как будто с тех пор нету других тем. Как будто не о чем говорить, кроме войны. Даниэль поднял голову, посмотрел. Этот надзиратель давно простился с молодостью. Он говорил о войне, как о настоящем, как о чем-то обычном, бытовом. А война кончилась девять лет назад. Девять лет. Диего Эррера поднял стакан, поднес к губам. Хозяйская дочка включила радио на полную мощность, и сбивчивая мелодия заглушила голоса. Приемник был коричневый, бакелитовый, блестели зеленые и красные огоньки, раздавались разряды помех, все было пропитано густым винным духом и солнечным светом, входившим в узкие окна. Мелодия росла, крепла, как ветер. Диего Эррера держал стакан у губ. Кровавое вино переливалось, розовые отсветы отражались в его глазах. Он говорил о войне. «Это было на фронте Эбро…» Диего Эррера говорил медленно. Его лоб, его седые, прилипшие к вискам волосы вспыхивали странным блеском. Даниэль смотрел ему в лицо, словно не было в мире ничего, кроме голоса Диего Эрреры. (Может, хозяйская дочка взглянула на него и подумала: «У этого Корво не все дома».) Но, как ни странно, Даниэль произнес:
— Я тоже там был.
Эррера замолчал и повернулся к нему. Оба сидели спокойно, держали стаканы.
Диего Эррера поднял свой.
— За Эбро, — сказал он.
Даниэль выпил залпом. Взял ягдташ и вышел, не прощаясь, а вдогонку летела дурацкая музыка.
Эррера подошел к дверям со стаканом в руке, словно хотел позвать его. Близорукие глаза щурились на свету.
Глаза седьмая
На следующий день Даниэль решился.
Он пошел вниз, в Долину Камней. Шел уверенно. И все-таки, когда дошел, подумал: «Сам не знаю, как я сюда попал».
Приближался вечер. Даниэль шел долго, очень долго. Медленная боль поднималась по спине, от поясницы кверху. Впереди, на площадке, обнесенной забором, стоял серый и тихий барак. Даниэль пошел медленней, словно был уверен, что его ждут.
У реки он увидел Диего Эрреру. Как всегда, он ехал верхом. Даниэль остановился. Диего спрыгнул на землю и подошел к нему.
— Добрый вечер, мой друг, — сказал он.
На площадке, перед бараком, было трое заключенных. Двое — пожилые; у одного из них — рука в лубке, на перевязи. Третий — совсем мальчишка — прислонился спиной к забору. Все без курток. Самый старый сидит на заборе (лицо у него серое, цвета пыли) и смотрит, как второй таскает здоровой рукой воду из реки. У мальчишки правая нога обмотана грязным, заскорузлым от крови бинтом.
— Почему они не работают? — спросил Даниэль. Надо было как-то начать разговор.
— У старика жар, — сказал Эррера. — У него вечно жар, у бедняги.
— А другие?
— Ранены при поимке. Не могут работать.
Когда они подошли, все трое сняли шапки. Старик медленно слез с забора — надзиратель в расстегнутой гимнастерке поднимался по склону, скаля большие, очень белые зубы. «Какие дурацкие зубы, прямо лошадь», — механически отметил Даниэль. Эррера в первый раз повернулся к нему. Даниэль увидел его улыбку. Улыбался он неуверенно, бледно.
— Зайдем ко мне, — нервно сказал Диего. — Зайдем ко мне, Корво. Выпьем, немножко… и поговорим.
«Вот, вот», — подумал Даниэль. И не сказал ничего. Однако не отошел от Эрреры. «Поговорим. Вот оно, волшебное слово». Им давно бы поговорить, а они все бегают друг от друга. Да, поговорить надо, надо. «Люди говорят, а мы — люди, только люди». Давно не смотрел он на людей, а сейчас сказал себе: «Надо бы поговорить». (Словно опять стал молодым, как этот раненый парень, который смотрит на своего начальника невыразительными, пустыми, круглыми глазами.) «У меня были друзья. Были друзья». Он глупо разозлился на мальчишку, заключенного. «Вот отвратительный тип! И сидит, наверное, за какую-нибудь гадость. Я-то хоть в молодости уберегся». Надо бы узнать, за что тот сидит. Даниэль снова взглянул на мальчишку. Увидел белобрысую щетину на недавно обритой голове, широкие скулы, глаза, чем-то похожие на обожженное дерево. «Не глаза — камни. Смотрит, а думает свое. О своем, о далеком, а для него самого — близком, до ужаса своем». Даниэль отвел глаза, чтобы не было больно. «Теперь мое дело — молчать. Смотреть, как идиот, на людей и на вещи. На старые вещи, которые не дают покоя. Нет, это не отчаянье. Наверное, это больше. Это — полное отсутствие надежды. Может, оно и лучше». В эту минуту Диего Эррера гостеприимным жестом пригласил его в барак.