— Куда ты, Исабель? — повторил он.
Тогда Исабель подняла голову.
— В лес, — сказала она. И повернулась к нему спиной.
Херардо Корво смотрел, как его дочь идет к горам. Она была еще стройная, статная. Одета по старой моде, по моде ушедших времен. Странная, старая девочка. Херардо опустил голову, посмотрел на свои руки — он ничего не мог поделать, они начинали дрожать. («Ох, проклятая, идет в лес! В лес… Я знаю, зачем она идет, кого ищет. Она вертела всеми, чтобы никто не помешал ее любви. Играла чужим счастьем, чтоб утолить свой голод. Исабель, дочка, я надеюсь — ты не каешься в этом на исповеди. В этом, в чужих слезах. У тебя ведь свой бог, свой собственный бог, для тебя созданный. Исабель, дочка, несмотря ни на что, ты мне ближе всех. Несмотря ни на что, ты — как я, ты живешь в моем времени, во времени, которое не ушло от меня. Ты храбрая. Вот, идешь в лес…»)
Неверными шагами Херардо Корво направился к Нэве. Пересек луг, остановился над рекой. Текла вода, зеленая и золотая на свету. Херардо не спал по ночам. Такие ночи, как эта, катились тяжело, словно колеса старой повозки. Чужие мысли, чужие голоса, чужой мир… («Исабель, ты пошла в лес. А, чертова ханжа! Я тоже туда пойду, когда почую смерть. К дубам и букам. Как старая кляча, чтоб добили».)
Херардо Корво медленно вернулся домой. Снова надо было выпить, глядя на склоны Нэвы. («Если бы не леса…»)
Исабель поднималась в гору, шла меж деревьев. Путь был долгий, особенно для нее, привыкшей к дому, где часами сидишь над шитьем и только пальцы быстро бегают по ткани. Ноги у нее были проворные, но слабые. Склон становился круче, лес — гуще, темнее, свежее.
Часам к девяти утра она увидела крышу сторожки. Тоненький белый дым поднимался над кронами буков. Исабель почувствовала, что и лоб и виски покрылись мелкими капельками пота. Сердце замерло. Она машинально поправила завитки над ухом.
Никого не было. Она подошла к дверям. Тишина, неизвестно почему, пугала ее. Очень давно, с самого детства, Исабель не была в лесу. Тонкий, внезапный страх пронзил ее. («И еще этот запах».) Да, этот запах, запах мокрой коры, земли, корней. По спине пробежала дрожь, захотелось спрятаться, скрыться. («Даниэль».) Нежность, ослепительная, как звезда, хлынула от сердца, подступила к губам. Но она не имеет права, все лежит на ней. Да, все обязаны ей в Энкрусихаде. («Если б не я. Если бы не я, чем бы все это кончилось!»)
Плотский, животный запах грубой, сильной земли стоял вокруг и побеждал все доводы, все здравые мысли, всю строгость. Исабель прислонилась к косяку. («Даниэль. Такой ты был тогда».) Такой, как этот лес, утренний, еще влажный, чуть тронутый солнцем. Такой он был тогда. Как хорошо она помнит! Как часто возвращалось ушедшее время в запахе земли, деревьев и подсыхающей росы! («Это я виновата, Даниэль. Я одна. Что я сделала с тобой, Даниэль, что же я сделала! Никогда не простит меня бог и ни один человек».) Она устала. Еще не начался утренний зной, еще далеко было горячее дыхание листьев и влажной полуденной земли.
Кровь безжалостно стучала в висках, крохотные фонтаны крови били под кожей. Болела поясница. Исабель тронула лоб и почувствовала холод своей ладони. Она посмотрела на руки. Смуглые, узкие. Кончики пальцев — бледные, почти прозрачные, восковые. («Как у мертвой».) Она поднесла пальцы к губам, к теплу. Указательный палец левой руки был жесткий — от иголки, от шитья, от штопки, похожей на маленькие соты.
И тут она увидела тень на траве. Длинную тень — солнечные лучи падали еще совсем косо. Даниэль стоял у старых буков, спиной к сверкающему, золотому, алому, как пожар, ущелью.
Он стоял против света, его можно было спутать с черными стволами. Но его глаза нельзя было спутать ни с чем. Вот уже двадцать лет видела она глаза Даниэля. Видела их каждый день и каждую ночь своей жизни.
Исабель подняла мокрые ресницы. Все равно не скроешь слез. («Запоздалые слезы никого не тронут».) Это она знала хорошо.
— Даниэль… — тихо сказала она.
Он был тут, спокойно стоял, смотрел на нее. «Сколько еще злобы», — подумала она. И голос ее пресекся под его взглядом.
Даниэль неторопливо шагнул к ней.
— Какой неожиданный визит, — сказал он.
Но в голосе не было насмешки. В голосе ничего не было. Даниэль заговорил снова:
— Заходи. Сама знаешь, угостить тебя нечем. Да, ты это знаешь лучше, чем я.
В комнате свет был зеленей, беспокойней. Даниэль придвинул ей стул, она села к деревянному, свежеоструганному столу.