Начальник говорил медленно, сладким, невыразимо сладким голосом. Сначала Мигель пропускал его слова мимо ушей. Потом невольно стал прислушиваться. Проклятая лиса! Хуже нет — заставит-таки себя слушать! Ну, все равно, под конец ему показывают шиш — в кармане, конечно.
— Я еще раз просмотрел твои бумаги, — бубнил свое старый хитрец. — Подробно прочел твое личное дело.
Начальник закурил сигарету. Сквозь облачко дыма Мигель напряженно всматривался в некрасивое, неприятное лицо. Правый глаз, казалось, сидит глубже левого — ранение, верно, или что-нибудь в этом роде. «Ему велели выпытать у меня побольше, вот и прикидывается отцом родным. Ладно. Он у меня попотеет. Ничего не скажу, ни звука. Даже во сне из меня словечка не вытянут. Томас меня вызволит отсюда. Томас не бросит друга в беде. Бьюсь об заклад. Только не вешать носа. Зря стараешься, старая лиса».
— Ты еще так молод, мальчик, — продолжал Диего Эррера, уставившись в невидимую точку над головой Мигеля. — В кого же и верить мне, как не в тебя?
Мигель подозрительно взглянул на него. «Хватит слюни-то распускать», — подумал он. Но Диего Эррера неожиданно заговорил о его отце. Об отце, которого он уже не считал своим, который представлялся чужим, далеким. «И впрямь сдается, что отца у меня никогда не было… И чего прицепился, нашел, что вспоминать!» Его так и подмывало крикнуть этому болтуну, чтобы заткнулся, но приходилось терпеливо слушать.
— Отец твой погряз во зле, — говорил Эррера. — Но ты за его преступления не в ответе. Ты был ребенком, на тебе вины нет. Я понимаю, в твоих воспоминаниях он остался героем. Да, мальчик, мне даже приятно так думать.
И добавил:
— Мы с твоим отцом сражались друг против друга. Он не покинул поста, — должно быть, крепко верил в свою правоту. Стоек был, держался до конца… Не знаю, что побудило его драться. Но он не отступился от своих убеждений, не предал их. И вовремя сумел умереть.
Мигель усмехнулся. Начальник поспешно добавил:
— Нет, нет, я не стану толковать с тобой о его убеждениях, судить его дела и поступки. Не берусь сказать, во имя чего он убивал, — важнее, во имя чего он отдал собственную жизнь. Я уважаю всякую веру, надежду на лучшее, а вот у тебя — ни веры, ни надежды. Единственный твой порок, но он-то и привел тебя сюда.
Мигель пристально глядел на него расширенными зрачками светло-карих глаз, — прозрачных, как будто вычерпанных. «Вера? Надежда?» Сидеть было неудобно, он ерзал на стуле теребя в руках шапку. Заныла больная нога — щиколотку снизу доверху как бы ожгло огнем. «Вера? Надежда?» Это годится для тех, кто согласен торчать здесь. «А я жить хочу. Жить. Нет сил сносить лишения, нищету, посредственность, убожество. Жизнь мне нужна — теперь, в настоящем. Деньги. Да, да, деньги. Когда ты при деньгах, это жизнь». Таким вещам учатся на улице. На бесконечной, выжженной солнцем улице, где не на чем остановиться взору, — без воды, без тени. На улице, где находят пристанище такие, как он. На улице без пустых надежд, без напрасных слез, без мечтаний. На улице, где находят приют беспризорные дети; на улице голода и бродячих псов. Это улица его жизни: без одолжений, без веры, без завтрашнего дня. Улица, где ловят сегодняшний день, ловят миг, где у человека есть только глаза и руки. Вера, надежда? «Деньги». Люди делятся на две группы: одни тянут лямку, другие живут.
●
(Ему было восемь лет, когда он забрался на ограду и увидал, как выстраивают людей вдоль облупленной стены замка. В последнюю минуту все тяжело дышали. Кто-то, рыдая, бился о землю. Кто-то, пуская слюни, валялся в ногах у солдата, который целился. Остальные не шевелились, застыли, словно были мертвы задолго до выстрела. Трупы валились в кучу друг на друга: смерть уравняла всех — и храбрецов и трусов.)
●
Он вдруг узнал, что на кладбище воняет, отвратительно воняет. Разрытые могилы, гора изуродованных трупов. А в придорожных канавах, от гавани до поселка, стоял невыносимый смрад — густая, приторная вонь мертвечины. «Я одного хочу — жить. Тумаками я сыт по горло».
А начальник все говорил:
— Могу себе представить, как ты жил. Угадать нетрудно. Думал порой об отцовских друзьях, о тех, кто готов идти по его стопам…
«Да про что это он?» — спросил себя Мигель. Он с любопытством поднял глаза на начальника. Вот уж никогда не думал ни об отце, ни об отцовских друзьях! Со всем этим давно покончено, это его не касается. Ему вообще до всего этого дела нет. Некогда такой чепухой заниматься. Чего ради ворошить прошлое? Теперь оно ровно ничего не значит. Когда голодаешь в десять лет, нет дела ни до кого, кроме себя. Не только мать и отца позабудешь, но даже то, что сам раньше выстрадал. «Зачем? Такие вещи надо забывать начисто, они мешают жить, затуманивают мозги». А этот идиот бубнит об убеждениях отца! Друзей отца! Да он таким не будет. Не может он быть таким. Для него жизнь полна радостей. Желания его гложут — грубые, вполне определенные. Долго ли эта старая лиса за душу тянуть будет?