Начальник по-прежнему говорил спокойно, противным голосом, тягучим и липким, как смола. Мигель с трудом сообразил, что начальник только что спросил у него о чем-то, а о чем именно — он прослушал. Он не мог ответить. Не мог вымолвить ни слова.
Диего Эррера поднялся, подошел к окну. За ним встал и Мигель, рассеянно рассматривая тщедушную спину в черном кителе.
— Можешь идти, — сказал Диего Эррера.
Мигелю показалось, что начальник как-то разом сгорбился, постарел. Он отдал начальнику честь и вышел, старательно притворив за собой дверь.
С того дня Мигеля Фернандеса больше не посылали на запруду. Официально он числился денщиком начальника. Он слонялся по канцелярии, наведывался к Санте, помогал на кухне и по уборке барака. Каждое воскресенье ездил в церковь к мессе — его брали на грузовик вне очереди. А порой Диего Эррера даже посылал его с каким-нибудь поручением в Эгрос — одного, без охраны. Позже его стали посылать на Нэву с бригадой лесорубов. С десяток заключенных по выбору Диего Эрреры уходили в лес без конвоя — один из бригады по ночам нес обязанности стражника, либо за ними надзирал сам Санта. Они рубили топором поваленные стволы, навьючивали вязанки дров на лошадей и по очереди отводили их к лагерю, пробираясь среди деревьев, травы и высоких папоротников; работали у реки или у родника, вдыхая крепкий запах свежей дубовой древесины. Они сами себе стряпали, ели на свежем воздухе и к шести часам возвращались в лагерь. Изредка их сопровождал жандарм. Эти дни стояли особняком в ряду прочих, казались свободными, хоть то была куцая, жалкая свобода. Большинство дровосеков бригады, пожалуй, даже любили Диего Эрреру. Своими поблажками начальник смягчал строгость режима, и родственники заключенных, ютившиеся в землянках — жена или старший сын, — с улыбкой заговорщиков выходили навстречу лесорубам на дороги Нэвы. Ни один из бригады не пытался бежать.
С тех пор как Мигеля Фернандеса послали на рубку леса, некоторые заключенные стали на него коситься. Другие пытались вызвать на ссору, задиристо шушукались за его спиной: «Ишь повезло сучьему сыну, подольстился-таки к „самому“». Один Мигель был совершенно равнодушен, безучастен. Рана на ноге никак не затягивалась, и это начинало беспокоить его.
Глава вторая
Если бы спросить у Мигеля, когда они впервые заговорили друг с другом, он бы не сумел ответить. Он часто с удивлением думал об этом, особенно по ночам, когда, закинув руки за голову, лежал на нарах, — оглядывался на прожитый день. Странное дело! В такие минуты он немного досадовал на себя. «На кой черт все это сдалось мне! Вот дурацкая история… Ну если толком разобраться: ведь ни к чему это не приведет… Только голову забивать, а она для других дел нужна. Если это будет трепать мне нервы — к дьяволу!» Но стоило встретиться с ней, поговорить, и всякое благоразумие разлеталось вдребезги. Да и не было ведь ничего между ними, кроме — как бы это сказать? — дружбы… Нет, дружбой это не назовешь, ни в коем случае… «Друга заводят для взаимных услуг, для одолжений, а это — совсем иное дело». Их разговоры уже принимали запретный характер; их встречи были уже недвусмысленно тайными. И страшно было: вдруг их накроют. Лагерникам строжайше запрещалось встречаться с жителями Эгроса, заводить друзей. А среди женщин тем более. «Что за нелепая история… Развязаться бы с ней одним махом!» Эта девушка явилась нежданно-негаданно, вкралась в его арестантскую жизнь. В ту жизнь, которая, как ему казалось, проходит впустую, нелепо, когда душа полна бунтарства и строптивых желаний. «И ничего не разрешилось». Вот что приводило его в бешенство: эти встречи не разрешали никаких проблем. А зря терять время — нет уж, дудки! Это не по нем. Ничего подобного с ним еще не случалось.
Он стал встречаться с ней, когда его взяли на рубку леса, на склонах Четырех Крестов. Ее звали Моника — потом он это узнал. У нее были короткие кудряшки, каштановые, с бронзовым отливом. Красивой, строго говоря, ее нельзя было назвать. Но было в ней какое-то особое обаяние. Темно-синие, почти черные глаза. И смуглая кожа, которая так красиво отсвечивала в лучах солнца, падавших сквозь листву. Но дело не в глазах и не в коже — было в Монике нечто особенное, не поддающееся определению. Говорила ли она или молча слушала, по-детски приоткрыв рот, глядела ли на тебя — во всем этом было что-то свое, необычное. При этой мысли Мигель невольно улыбнулся. «Она не такая, как все». Ни на одну женщину не похожа. Ни разу не встречалась ему девушка, похожая на нее. Никогда. «Все это очень странно».