Я, как и все дети, был очень любознательным: пытался ловить птичек, кротов и прочих живых существ, которые попадались на моем пути, и вот, однажды, мне даже улыбнулась удача. Я принес крота домой и, так как девать его было некуда – я накрыл его детским горшком. До сих пор не знаю, что с ним произошло, в какой момент я что-то сделал ни так, но, когда я вновь пришел его проверить – мой крот оказался мертвым, а из его носа тонкой струйкой сочилась кровь. Вот так, первый раз в своей жизни, я настолько близко увидел смерть.
Примерно за месяц до начала войны на немецком берегу начались какие-то работы, кроме того, периодически, Засанье, в вечернее время суток, оказывалось полностью обесточенным и погружалось во тьму. Немецкая сторона объяснила это тем, что велись работы по замене коммуникаций, но, по факту, фашисты разместили вдоль всего берега пулеметы.
21.06.1941 года, накануне войны, я как обычно гулял на улице и услышал, что меня кличет наша девушка-помощница – наступило время ужина. Зайдя домой, я увидел на вешалке две фуражки, но это были не фуражки наших пограничников, я это сразу понял, так как наши фуражки были зеленого цвета, а эти были другие: темные и какие-то высокие. Мама вышла ко мне навстречу и приложила палец к губам: «Тихо!». Меня покормили на кухне, хотя обычно обедали и ужинали мы в гостиной. Как потом оказалось, в доме у нас находилось два немецких офицера, отец и еще кто-то из руководящего состава 92 погранотряда. Они ужинали, и разговаривали о своих пограничных делах. Обычно, каждый вечер наш и немецкий представители встречались на середине моста, там, поперек, была нарисована белая полоса, обозначающая границу, и пограничники с нашей и немецкой стороны там встречались и обменивались документами. Это была ежедневная процедура.
Отец потом рассказал мне, что вопрос они обсуждали важный, касающийся очередной диверсии на границе со стороны польских нарушителей, планировали изначально поговорить в одном из ресторанов, но по какой-то причине им не удалось попасть туда и они поехали к нам на квартиру.
Перед тем, как отправиться ко сну, я почувствовал себя нехорошо: очень болела голова, царапало горло. Мама меня осмотрела и всплеснула руками: «Господи! Ангина!». Она недолго думая уложила меня в кровать, а через пару минут вернулась и сделала мне компресс на шею. Я долго маялся, ерзал, но вскоре сон налил мои веки тяжелым свинцом, и я перестал сопротивляться дреме.
***
Рано утром мой сон был прерван каким-то страшным грохотом. От страха, я вскочил с кровати и спросонья не сразу смог понять, что происходит: смотрю на окно в комнате, сейчас такие принято называть «французскими», а шторы, которые их закрывали, развиваются – стекла выбило взрывом. Мама крикнула мне: «Быстро одевайся, одевайся скорее!» Сама она бросилась собирать братишку. Я, одевался впопыхах, так торопился, что надел разные туфли на одну левую ногу. В это же время отец прыгал на одной ноге, натягивая брюки. На ходу застегивая гимнастерку, он побежал на улицу, успев в дверях крикнуть матери, чтобы мы спускались в подвал как можно скорее.
Однако когда мы попытались выйти в коридор, чтобы спуститься в подвал, то увидели, как пули отскакивали от уличной двери, которая выходила на немецкую сторону реки Сан: работал пулемет. Нужно понимать, что Сан река не широкая, всего-то около 100 метров. И вот эти щепки от деревянной двери летели во все стороны, что заставило нас вернуться обратно в спальню.
Дождавшись, когда пулемет на время затих, мама схватила в охапку братишку, взяла меня за руку, и мы выскочили на металлический балкон, который шел вдоль дома. Мы очень быстро пробежали по нему и спустились в подвал. Дом был трех или четырех этажный, большая его половина располагалась параллельно реке как раз дворовой стороной. Раньше, когда я выходил на этот балкон, то часто слышал немецкую речь патрульных, которые ходили по своей стороне вдоль реки. Они там обычно гоняли поляков, чтобы те не переговаривались с родственниками, которые жили на нашей, советской стороне. Дом был Г-образный, а в конце большей половины, находилась мельница. В сторону железнодорожного моста уже ничего не было кроме пустыря.