Дрох-тин вздохнула с облегчением, когда всё кончилось. Это было страшно, мерзко, трепало нутро тошнотой и беспомощностью. Она – наделенная даром – вынуждена была бесплотным духом смотреть на бесчинства нежити сложа руки. Но вскоре Дрох-тин поняла, что ошиблась. Главное злодейство еще не свершилось, но уже стучало в закрытые двери, заглядывало в прикрытые тряпьем и ставнями окна.
Холодея нутром, гномка смотрела на утопающий в крови город, и не могла поверить, что кого-то оставили тут как приманку для мертвых. Сонные женщины и старики добровольно открывали тяжелые засовы, с улыбкой смотрели, как неуклюже пробирались в дома обряженные в грязное лоскутье мертвецы. И тут же запирали двери, не понимая, что уже впустили смерть на порог. А мертвые не торопились рвать, становились спокойными, кривили запекшиеся кровью губы в подобиях улыбок, сердобольно стонали, будто искали сочувствия в живых домах. А потом шныряли по комнатам, ища детей. Дрох-тин каменела, потела, холодела и тут же горела огнем, но не могла ни двинуться, ни отвести глаза, ни кричать, раздирая легкие. Выжимала из себя страх, злость, пустую силу, дававшую видеть, но не помогавшую действовать!
Картинка перед глазами расплылась алыми всполохами, задернулась, пробиваясь к ушам раскатистым колокольным набатом. Он рвался из темноты, барабанил в дома, призывая прятаться и спасаться, но уже никому не мог помочь. Дрох-тин закричала в голос, чувствуя, как закладывает уши, как лопается последний воздух в легких, как кровь течет по губам и тут же вывалилась куда-то за ворота. Стоя на четвереньках, она подняла глаза и застыла, сверля ненавистью две черные тени. Одна казалась ей гаже другой. Были бы силы – гномка прыгнула бы на них не хуже мертвых, но этого ей не отмерили боги. А теперь она не сомневалась, что именно они открыли ей глаза на столичную бойню. Зачем? Она найдет ответ. Впрочем, его не надо было искать далеко. Дрох-тин могла помочь. Не здесь и сейчас, но могла! И раз в ее силах спасти людей – она не станет стоять в стороне! Одна из теней перед глазами дернулась, стягивая с города тьму плаща, а потом накрыла им вторую и всё исчезло.
Дрох-тин выскочила из воды, крича во всю мощь и пуская кровавые слюни. Чуть не попав под кипящие струи, неловко ушиблась коленом о выступ и на одной ноге поскакали к берегу, скуля и шепча заговор от боли.
Тут же подскочил Хоралик – всклокоченный, злой, будто это он сейчас смотрел на то, что осталось от людской столицы. Не щедрясь на слова, он ухватил ее под мышками и вытащил из воды. Одной рукой обтер пасомой рот, другой уже совал в нос горькую соль. Дрох-тин не сразу очнулась – позволила с собой проделать всё это, а потом отстранилась.
- Ни к чему, - тяжело дыша, проговорила она. – Пройдет сейчас.
- Дали боги самодурку под опеку, - зло проскрипел Хоралик, но от гномки не отодвинулся. Наоборот – прижался плотнее, грея теплом своего тела. Дрох-тин смутилась, но не отодвинулась. Холод и впрямь бил ее изнутри, хотелось наоборот прижаться сильнее и разреветься. Рассказать, выплеснуть в пропахшую дегтем рубаху всё, что открыли сейчас боги. Нельзя! Стерпела. Скажешь – на следующий день Таршат-тар пристанет с расспросами, а то и вовсе запретит ходить на источник. А про то, чтобы людям помочь, что боги велели – и думать не даст!
- С людьми беда, - коротко сказала она, отдышавшись и уняв боль. – Видела сейчас.
- Это не твоя печаль, - отрезал Хоралик, принимаясь растирать ей плечи.
На этот раз Дрох-тин отстранилась.
- Почему?
- Много на себя берешь. Хозяина тревожишь. Без тебя разберутся, что с людьми делать. Да и делать-то нечего – сами набедокурили, а как ответ держать – к нам прибежали!
- Дети там, - гномка едва вытолкнула изо рта следующее слово – мешали вспыхнувшие перед глазами кровожадные образы. – Гибнут.
- Дети всегда гибнут. И везде. Вон, у нас не каждая до года дите кормит. И что? Много ты им помогла?
Дрох-тин открыла рот, но тут же и закрыла его. Не поймет он. Ненавидит людей лютой злобой, будто они его с солью выпороли, да на весь свет выставили с голым задом – на срам и позор. Поймет разве? Нельзя стоять в стороне, когда детей – беспомощных, пищащих в подвешенных люльках жалобно или мирно посапывавших с кулачком во рту – рвут на части. Нельзя!