- Отдай. Дитя. Сама. Иди, - с хрипом выдал тот самый мертвый, что караулил у двери.
- Если я уйду, вы меня всё равно сожрете, - хмуро ответила Занка, крепче прижала Ярушку к груди.
«Ни за что не отдам», - мысленно повторяла она, и ребенок улыбался, мирно посапывая в ее руках.
- Ты. Права. Сожрем. - Мертвый склонил череп набок и закатил глаза, будто размышлял. Даже поскреб ногтем подбородок остовом пальца. – Отдай. Мы. Сожрем. Всех. Рано. Поздно. Отдайте. Дитё. Будете. Спасены.
Толпа нежити за его спиной застонала сотнями глоток.
Занка замотала головой. Нет! Скорее, она нарушит данное матери обещание и упокоит их всех! Живые слова так и крутились на языке, но на этот раз не томила сердце жалость. Суровые это были слова, грозные. Не свободу собиралась давать им она, а вечные муки не упокоенных душ, лишенных возможности даже мстить.
Заклинаю…
Пронеслось ветром первое слово, вороньим карканьем обрушилось в уши. Нежить зашаталась, заскулила.
Мертвых…
Они загоготали, заскрипели костями, забулькали раззявленными пастями.
Нет! Нет! Не надо!
Неслось со всех сторон от куцых гнилых рассудков. Занка зажмурилась, набрала больше воздуха.
Пришло время расплаты…
Громыхнуло, затрясло небо над головой, и даже сквозь прикрытые веки Зана различила сполохи молний. Они мчались из мира на гранях жизни и смерти, времени и пространства. Они торопились карать. Только теперь Занка видела, насколько беспомощны и безвольны были сгрудившиеся скрученные мертвецы. Они ждали возмездия, как выросшие в лесу поганки – грибника. Не виновны были ушедшие, что их подняли из могил. Не понимали, что творят, не своей волей рвали живых.
У них отняли единственное, что они получили в награду за перенесенные муки – покой. Их вырвали из вечного сна, наделили жаждой крови и голодом, который можно утолить только теплой плотью. И сейчас Занка скажет последние слова, и эта стая потерянных душ навсегда застрянет между мирами. Ни покоя, ни жизни, ничего – только пропасть, до дна которой они никогда не долетят.
Занка разжала веки, и словно другими глазами увидела этих тварей. Мужчин – изувеченных, искривленных жаждой отомстить за поруганных жен и дочерей. Они не были трусами, они уходили сражаться за тех, кем дорожили. Теперь же те, кто когда-то надеялся спасти своих жен и детей, шли лакомиться их плотью.
Рядом клацали зубами измочаленные женщины. Одни из них не покорились тем подобиям мужчин, кто прятался по подвалам и амбарам, а потом выходил и принимался тешиться их беспомощностью. Они дрались до последнего, как умели, они вставали стеной за своих детей. Их убивали исподтишка – ночью всаживая нож в грудь или припечатывая камнем в висок. Били несколько раз, потому что боялись, что один удар не остановит настоящую мать, когда кто-то хотел отдать ее дитя на растерзание нежити. А потом вышвыривали на улицу, не особо заботясь, чтобы похоронить. И в следующую жатву матери приходили жрать собственных детей, за которых теперь некому стало заступаться.
Были тут и девушки, почти не тронутые тлением и ранами. Только животы болтались краями разрезанной плоти с вывалившимися наружу черными веревками свалявшихся кишок. Слишком быстро трусы и мерзавцы перевели детей в деревне, спасая собственные шкуры. И когда приходило время жатвы, то они не особо церемонились с теми, кто вот-вот должен был разродиться. Зажимали, распарывали живот и вынимали младенцев. Шлепали, заставляя кричать и тут же бросали за порог, где уже толпились, жадно стуча зубами, мертвецы.
Занка внутренне сжималась, крепче прихватывая зашевелившуюся и захныкавшую Ярушку. Она больше не хотела ничего знать о мертвых, не хотела видеть их и слышать протяжные стоны, отзывавшиеся поглощающей жалостью в сердце. Но они будто нарочно обрушили на нее все свое горе, обиды, обрывки жизней. Занка закричала, падая на колени. Слишком тяжела была ноша. Она гнула к земле, сбивала с ног, заставляла рыдать и стенать, впиваясь ногтями в землю. Только младенец, пищавший обиженно у груди, не давал Занке припасть к коленям и ткнуться головой себе под ноги.