Ах, пусть она. согласится! Пусть она наденет одно из этих платьев хотя бы на минуту! И эта минута, когда он увидит ее одетою, как его умершая жена, явится поистине для него пароксизмом тождества и бесконечным забвением.
Он объяснил ей тихим голосом: — Да! это — старые платья… которые он получил в наследство… платья от одной родственницы… ему хотелось пошутить… ему пришла в голову мысль увидеть ее в одном из этих старых платьев. Это было безумие, но ему так хотелось — на одну минуту!..
Жанна ничего не понимала, смеялась, повертывала платья на все стороны, рассматривала материю, богатый, немного поблекший шелк, но удивлялась этому странному немного смешному фасону, однако прежде отличавшемуся модою и изяществом… Гюг настаивал.
— Но ты найдешь меня безобразною!
Сначала пораженная этим капризом, Жанна кончила тем, что нашла очень смешным одеться в эти старые платья. Смеясь и веселясь, она скинула свой капот и с голыми руками, поправляя шемизетку корсета, пряча ее вместе с кружевами рубашки, она надела одно из тех платьев, которое было декольтировано. Стоя перед зеркалом, Жанна смеялась, смотря на себя, и говорила:
— У меня вид старого портрета.
И она жеманилась, ломалась, вскочила, поднимая юбку, на стол, чтобы вполне увидеть себя, все время смеясь, задыхаясь, в то время как кончик рубашки, плохо задернутый, высовывался из-под корсажа на обнаженное тело, менее целомудренное, чем он, как бы давая понятие об ее белье…
Гюг созерцал. Эта минута, которую он в мечтах представлял себе кульминационной, высшей, казалась теперь оскверненной, пошлой. Жанне нравилась эта игра. Она хотела теперь померить другое платье и в припадке безумного веселья начала танцевать, увеличивая прыжки, вспомнив снова о хореографии.
Гюг чувствовал, как увеличивается грусть в его душе; ему казалось, что он присутствует на печальном маскараде… В первый раз ему недостаточно было одного физического сходства! Оно делало свое дело, но только в обратном направлении. Без сходства Жанна показалась бы ему только вульгарной. Благодаря сходству, она в течение одной минуты помогла ему испытать мучительное ощущение, будто он видит снова умершую жену, но подурневшую, несмотря на то, что у нее было то же лицо и то же платье, — ощущение, которое мы испытываем в дни процессий, когда вечером встречаем лиц, изображавших Мадонну и Святых Жен, еще закутанных в плащи или благочестивые туники, но уже немного пьяных, отдавшихся мистическому карнавалу, при свете фонарей, раны которых истекают кровью среди мрака.
Глава VІІІ
Однажды в воскресенье, в первый день Пасхи, старая Барбара узнала от своего хозяина, что он не будет дома ни обедать, ни ужинать и что она свободна до вечера. Она очень обрадовалась, так как этот отпуск совпадал с днем большого праздника, и она могла пойти в обитель бегинок, присутствовать при большой обедне и вечерней службе, провести остальное время дня у своей родственницы, сестры Розалии, занимавшей одну из главных келий в церковной ограде.
Пойти в монастырь было для Барбары одною из самых приятных, единственных в своем роде радостей! Ее там все знали. У нее было несколько подруг среди бегинок, и она мечтала, под старость, если соберет немного денег, принять самой монашеское покрывало и окончить там жизнь, как другие — столь счастливые! — которых она видела в головных уборах, закутывавших их лица, словно выточенные из старой слоновой кости.
В это мартовское утро она особенно ликовала, направляясь в сторону своей дорогой обители еще довольно бодрой походкой, в своем большом черном плаще с капюшоном, раскачивавшимся, точно колокол. Вдали колокольный звон, казалось, совпадал с ее походкой, единодушный звон приходских церквей, и среди них, каждую четверть часа, — нежная музыка игры на колоколах, ария, точно исполненная на стеклянных клавишах…
Первые признаки весенней зелени придавали предместью деревенский вид. Барбара, более тридцати лет прожившая в городе, сохранила, как и многие другие, неизменное воспоминание о своей деревне, простую душу, которая приходит в умиление от мелкой травки и листвы.
Хорошее утро! Как она быстро шла среди яркого солнца, радуясь крику птички, аромату молодых почек в этом почти деревенском предместье, где зеленели некоторые местечки на берегу Minnewatег'а — озера Любви, или, еще лучше, воды, где любят! И здесь, перед этим сонным озером, красивыми ненюфарами, точно сердцами первых причастниц, берегами, покрытыми газоном и цветочками, большими деревьями, движущимися мельницами на горизонте, Барбара еще раз поддалась иллюзии путешествия, возвращения через поля к поре своего детства…