Город, также некогда любимый и прекрасный, воплощал его сожаления. Брюгге был для него его умершей. А умершая казалась ему Брюгге. Все сливалось в одинаковую судьбу. Мертвый Брюгге сам был положен в гробницу из каменных набережных, с похолодевшими артериями его каналов, когда перестало в нем биться великое сердце моря.
В этот вечер, более чем когда-либо во время его бесцельных скитаний, мрачное воспоминание охватывало его, показывалось из-под мостов, где словно плачут лица невидимых источников. Похоронное впечатление исходило из запертых домов, окон, похожих на глаза, затуманенные агонией, — остроконечных крыш, отражавших в воде креповые лестницы… Он миновал Quai Vert, Quai du Miroir, направился в сторону Pont du Moulin, печальных предместий, окаймленных тополями. И повсюду на его голову сыпались, как холодные капли, мелкие, полные слез ноты приходских колоколов, падавшие точно из кропильницы для отпущения чьих-либо прегрешений.
Среди этого вечернего и осеннего одиночества, когда ветер сметал последние листья, он испытал сильнее, чем когда-либо, желание покончить с жизнью и нетерпеливое стремление к могиле. Казалось, что тень падала от башен на его душу, что древние стены давали ему совет, что какой-то шепот поднимался от воды, и вода стремилась к нему, как она стремилась к Офелии, судя по рассказам шекспировских могильщиков.
Несколько раз он ощущал это влияние обстановки. Он слышал молчаливый призыв камней; он на самом деле постиг волю вещей — не противиться окружающей смерти.
Он серьезно и долго думал о самоубийстве. Ах, как он обожал эту женщину! Ее глаза но-прежнему были устремлены на него… А ее голос, который он все еще хотел уловить, хотя он скрылся так далеко, на краю горизонта! Что же было в этой женщине, что она так привязала его к себе, внушила отвращение к целому миру, как только она сама исчезла? Есть, значит, любовь, напоминающая плоды с берегов Мертвого моря, которые оставляют во рту только вкус вечного пепла!
Если он воспротивился этой навязчивой мысли о самоубийстве, это тоже произошло из-за нее. Религиозное детство снова всплыло в его душе вместе с развитием его печали. Как мистик, он надеялся, что небытие не является концом жизни и что он когда-нибудь снова увидит ее. Религия запрещала ему добровольную смерть. Она равнялась бы его исключению из лона Бога, лишению смутной надежды снова увидеть ее!..
Итак, он остался жить; он стал даже молиться, находя отраду в воспоминаниях о ней, ожидая встречи с нею в садах неизвестного неба; он мечтал о ней в церквах, под звуки органа.
В этот вечер он зашел мимоходом в церковь Notre-Dame, где он часто любил бывать из-за ее похоронного вида: везде, на стенах, на полу, находились надгробные плиты с головами умерших, стертыми именами, надписями, изъеденными, точно уста камней… Сама смерть стиралась здесь смертью…
Но тут же рядом бренность жизни озарялась утешительным видением любви, продолжавшейся и после смерти; что особенно привлекало Гюга в эту церковь: это были знаменитые гробницы Карла Смелого и Марии Бургундской, в глубине боковой часовни. Какое трогательное впечатление производили они! В особенности, — она, нежная принцесса, со сложенными пальцами, головой, покоящейся на подушке, в медной одежде, с ногами, опирающимися на собаку, символ верности, — вытянувшаяся во весь рост на своем саркофаге! Так и его умершая жена покоилась в его мрачной душе. Придет время, и он ляжет, подобно Карлу, возле нее. Сон друг возле друга, — хорошее прибежище смерти, если даже христианская надежда не должна была осуществиться и соединить их!
Гюг вышел из Notre-Dame более грустный, чем когда-либо. Он направился в сторону своего дома, так как приближалось время его обычной вечерней трапезы. Он искал в душе воспоминание об умершей, чтобы связать его с только что виденной гробницей и представить ее с другим лицом. Но черты умерших, сохраняясь некоторое время в нашей памяти, мало-помалу стираются, бледнеют, точно пастель без стекла, которая исчезает бесследно. И в нашей душе наши умершие умирают во второй раз!
Вдруг, в то время как Гюг восстановлял, — напрягая свой разум, точно смотря в глубину своей души, — ее наполовину уже стертые черты, он, обыкновенно едва замечавший прохожих, к тому же очень редких, ощутил внезапно волнение при виде одной молодой женщины, шедшей ему навстречу. Он прежде, не заметил, как она приближалась с конца улицы, и увидел ее только тогда, когда она была совсем близко.
Взглянув на нее, он быстро остановился, точно вкопанный; женщина, шедшая в обратном направлении, прошла возле него. Это было внезапное потрясение, словно появление призрака! У Гюга закружилась голова. Он провел рукою по глазам, точно для того, чтобы избавиться от сна. Затем, после минутного колебания, повернув в сторону неизвестной, удалявшейся медленной походкой, он направился назад, бросил набережную, но которой шел, и последовал за ней. Он шел быстро, чтобы догнать ее, переходя с одного тротуара на другой, подходя к ней, смотря ей в глаза с настойчивостью, которая была бы неприлична, если бы незнакомка не была так задумчива. Молодая женщина шла с безучастным видом, не замечая никого. Гюг казался все более и более странным и смелым. Он шел за ней уже в продолжение нескольких минут, с одной улицы на другую, то подходя к ней, точно желая окончательно убедиться, то удаляясь от нее, с видом ужаса, когда находился слишком близко. Он чувствовал себя одновременно привлеченным и испуганным, как возле глубокого колодца, в котором люди хотят найти черты дорогого лица…