Современные дарвиноведы считают эту прекрасную историю чересчур идеализированной, простой и прямолинейной. Ее так и называют – «галапагосская легенда»{70}. В ее основе лежат, конечно, подлинные факты. «Бигль» бросил якорь у галапагосских берегов в сентябре 1835 г. Дарвин пробыл на островах 34 дня. Достаточно, чтобы познакомиться с природой архипелага, собрать коллекции животных и растений и полюбоваться на самых замечательных представителей местной фауны – гигантских наземных черепах. Но едва ли за это время можно пережить крушение привычного мировоззрения и из убежденного креациониста, сторонника естественного богословия, сделаться не менее убежденным эволюционистом. Сам Дарвин признавал, что пребывание на Галапагосах стало для него мощным стимулом задуматься о биологической эволюции. Однако произошло это позднее, уже в Англии, когда в тиши и покое своего кабинета он трудился над изучением собранных на островах коллекций. Вот тут-то и вышли на сцену вьюрки и некоторые другие галапагосские птицы.
Сам Дарвин не был профессиональным орнитологом, не обследовал ближайшее к Галапагосам побережье Южной Америки и потому не знал, какие птицы там обитают. Наблюдая вьюрков на архипелаге, он вряд ли мог тут же, на месте, усмотреть в них нечто необычное. В марте 1837 г. он показал привезенные с Галапагос чучела птиц орнитологу Джону Гулду. Именно Гулд обратил внимание Дарвина на несколько примечательных обстоятельств: уникальность найденных им птиц, которые, обитая на разных островах архипелага, отличались друг от друга размерами тела и строением клюва, а также на их несомненное сходство с вьюрками южноамериканского континента{71}. Как и в случае с вымершими неполнозубыми зверями, это было близкое сходство, но не полная идентичность. Могло показаться, что островные виды были своего рода «вариациями на тему» южноамериканских видов. Что побудило Творца так прихотливо распорядиться своими созданиями, расселив явно схожие, но не идентичные формы по разным местам, но при этом в относительной близости друг от друга (Галапагосы удалены от материка на 960 км)? Почему на каждом острове живет свой собственный вид (или несколько видов) вьюрков? Что мешало сотворить сходные виды на Гавайях или в Новой Зеландии?
А может быть, все это объясняется другими причинами – естественными, а не сверхъестественными? Мысль услужливо предлагала одну догадку за другой. Скажем, не могли ли эти галапагосские эндемики происходить от стаи вьюрков, давным-давно занесенной бурей с материка на архипелаг? Оказавшись в новых для себя условиях, птицы были вынуждены приспосабливаться к ним, видоизменяться, чтобы питаться непривычной для себя пищей, использовать новые виды ресурсов…
После плодотворного общения с Гулдом Чарльз Дарвин начинает постепенно обращаться в «эволюционную веру». В июне 1837 г. он заводит специальную записную книжку, куда заносит все мысли и факты, касающиеся трансмутации видов. Термин «трансмутация» взят из лексикона алхимиков, обозначавших им «превращение» одного химического элемента в другой. Но на языке Дарвина и натуралистов того времени он значил примерно то же, что сейчас биологическая эволюция. Время идет, записных книжек становится все больше, но Дарвин не спешит поделиться с кем-нибудь своими заветными мыслями. Параллельно он занимается обработкой привезенных из экспедиции материалов, в течение нескольких лет публикует солидные тома, составившие ему имя в английском ученом мире. Но ни в одном из этих томов нет ни слова о трансмутации. Уже в 1838 г. Дарвин почти убежден, что эволюция видов в природе – реальность, а не иллюзия, но настойчиво ищет механизм, который убедительно объяснит, как она происходит. Без этого нечего и думать о публикации своих идей – уничтожат, засмеют, ославят на весь мир как легкомысленного фантазера.
После возвращения из кругосветки Дарвин уже ясно представлял себе, какой образ жизни он хотел бы вести. Еще во время плавания он расстался с мыслями о духовной карьере, теперь его идеалом был геолог Чарльз Лайель – джентльмен-натуралист со средствами, проводивший первоклассные исследования целиком за собственный счет и для собственного удовольствия. Это давало интеллектуальную свободу. Лайель не был связан ни с церковью, ни с университетами и мог писать и думать все, что хотел. Дарвин тоже имел возможность следовать по этому пути.
В январе 1839 г. он вступил в брак со своей двоюродной сестрой Эммой Веджвуд, которая оказалась для него идеальной супругой – любящей, терпеливой, заботливой. Правда, перед свадьбой Роберт Дарвин посоветовал сыну не делиться с юной женой своими религиозными сомнениями. Как и большинство английских женщин их круга, она была глубоко верующей и испытала бы тяжелые страдания, сознавая, что ее скептически настроенный муж обречен на вечное проклятие.
Женитьба имела еще одну приятную сторону – Эмма принесла с собой солидное приданое. Как выразились однажды братья Стругацкие, «материальная обеспеченность сама по себе – это нормальное и естественное состояние человека, в котором ему легче всего заниматься творчеством, не отвлекаясь на ерунду»{72}. Казалось бы, Чарльзу Дарвину можно только позавидовать. Но «ерунды» в его жизни было слишком много, и в первую очередь это касалось его никудышного здоровья. В конце 1842 г. семейство Дарвинов поселяется в местечке Даун, недалеко от Лондона, и здесь бывший энергичный путешественник преображается в убежденного домоседа. Даун стал для него укромным уголком, который он редко покидал надолго{73}.
Большую часть жизни Дарвин прожил фактически инвалидом, страдая от сопровождавшейся ужасными головными болями загадочной болезни. Она выводила его из строя на целые месяцы – и это в самые плодотворные годы, когда ученый, находясь на пике своего творчества, трудился над «Происхождением видов» и другими сочинениями! Первые ее симптомы проявились уже в середине 1837 г., вскоре после начала работы над эволюционной теорией.
Я называю его болезнь загадочной потому, что до сих пор точно не известно, чем именно страдал Дарвин. В свое время американский психиатр Ральф Колп – младший, работавший в Колумбийском университете, опубликовал книгу, озаглавленную «Быть инвалидом»{74}, в которой рассмотрел все известные ему версии, объясняющие суть и происхождение недуга Дарвина. Одни авторы видели в нем какую-то тропическую болезнь, которую Дарвин подцепил в плавании на «Бигле». Другие объясняли его страдания отравлением мышьяком или даже чрезмерным напряжением глаз из-за интенсивного чтения и работы с микроскопом, что якобы вызывало у Дарвина расстройство желудка, головные боли, апатию и истощение. Третьи диагностировали у ученого «депрессию в мягкой форме», или, что почти то же самое, «слабый эквивалент депрессивного психоза». Психоаналитики видели причину в том, что Дарвина терзал внутренний конфликт между свободным научным поиском и уважением к религиозным чувствам жены, а также в боязни вызвать общественное возмущение своими «безбожными» идеями. Если это так, то болезнь была по природе психосоматической. Сам Колп склонен видеть в ней результат сильнейшего психологического стресса, довлевшего над ученым два десятка лет, в течение которых он разрабатывал свою теорию.
Я подробно остановился на болезни своего героя потому, что, как ни странно это утверждать, она в некоторой степени стала для Дарвина благом. По словам шведского культуролога Карин Юханнисон, в ту эпоху «телесная чувствительность имела большие преимущества. Она давала право на уход от мира, маркировала вознесение в высшие духовные сферы и создавала условия для внутренней концентрации. Кроме того, ею можно было объяснить любые отклонения от общепринятых норм, нежелание быть как все»{75}. Как раз то, в чем Дарвин нуждался, чтобы спокойно и сосредоточенно работать над научной теорией, призванной изменить мир. Болезнь оправдывала его отказ от светской жизни и различных социальных условностей, создавая тихое убежище посреди сложного и шумного мира.
70
Галапагосская легенда: Sulloway F. J. Darwin and the Galapagos.
73
Самая долгая отлучка – 16 недель, проведенных Дарвином вместе с семьей на целебных водах в городке Молверн (Colp R.