Решение пришло, как это часто бывает, неожиданно и было похоже на те «озарения», которые так любят авторы научно-популярных книг о великих ученых и изобретателях. Предоставлю слово самому Дарвину:
В октябре 1838 г., т. е. спустя пятнадцать месяцев после того, как я приступил к своему систематическому исследованию, я случайно, ради развлечения, прочитал книгу Мальтуса «О народонаселении», и, так как благодаря продолжительным наблюдениям над образом жизни животных и растений я был хорошо подготовлен к тому, чтобы оценить [значение] повсеместно происходящей борьбы за существование, меня сразу поразила мысль, что при таких условиях благоприятные изменения должны иметь тенденцию сохраняться, а неблагоприятные – уничтожаться. ‹…› Теперь, наконец, я обладал теорией, при помощи которой можно было работать…{80} (курсив мой. – М. В.).
Читатели старшего поколения, вероятно, помнят, что в послевоенные времена имя Томаса Мальтуса у нас употреблялось исключительно в негативном контексте – его считали буржуазным ученым, оправдывавшим войны и эпидемии, мракобесом и человеконенавистником{81}. (Впрочем, подобными эпитетами в ту пору клеймили практически любого, кто оказывался по другую сторону идеологических баррикад.) Ну а то, что Мальтус был священником, ставило еще один жирный минус в его характеристике. Одним словом, в советской демонологии тех лет он считался одиозным и опасным бесом, которого нужно на все лады заклинать{82}. Если коротко, то суть учения Мальтуса (мальтузианства) сводится к тому, что человечество по природе своей размножается в геометрической прогрессии, а производство продуктов питания растет только в арифметической, то есть безнадежно отстает от прироста населения. Иными словами, в этот мир скорбей приходит гораздо больше людей, чем способна прокормить земля. Так Мальтус объяснял неизбежность войн, эпидемий, голодоморов, которые безжалостно истребляют «излишки» населения. Картинка, действительно, беспросветная. Сам Мальтус в качестве рецепта от «всех социальных страданий» (Н. Кольцов) предлагал целенаправленную демографическую политику: заключение браков в как можно более позднем возрасте и полное безбрачие для тех, кто сознательно на это пойдет. Отметим, что все это звучит достаточно актуально и в наши времена, когда о грозящем человечеству перенаселении и нехватке природных ресурсов не говорит только ленивый.
Но, как писал Николай Кольцов, «там, где Мальтус увидал только великое зло взаимной борьбы, ввергающей в нищету и преступление, Ч. Дарвин открыл причину эволюции, приспособления, "усовершенствования"»{83}. Трактат Мальтуса натолкнул его на мысль о том, что не только человек, но и все виды живых существ размножаются в геометрической прогрессии и неизбежно оказываются в мальтузианской ловушке. Пирога (читай – природных ресурсов) на всех не хватит.
Самый знаменитый пример, который Дарвин приводит в «Происхождении видов», касается слона, одного из наиболее медленно размножающихся животных. Представим себе, говорит наш автор, что все потомство одной пары слонов имеет возможность выжить, достичь половозрелости и размножаться в обычном темпе всю жизнь. Представим, что эти слоны оказываются в условиях, где им не грозят голод, хищники, болезни и прочие факторы смертности. Что тогда? Несложный расчет показывает, что спустя 750 лет потомство этой пары предков составит 19 000 000 слонов{84}. Что произойдет спустя еще 750 лет, если начальные условия не поменяются, предоставлю догадываться читателям самостоятельно.
Этот мысленный эксперимент многократно пересказывался популяризаторами науки и, возможно, повлиял даже на Антуана де Сент-Экзюпери, когда тот сочинял своего «Маленького принца». Вы наверняка помните рисунок в этой книге, изображающий крошечную планету, сплошь покрытую стоящими друг на друге слонами. Не знаю, читал ли Сент-Экзюпери «Происхождение видов», но ход его мысли совсем дарвиновский.
Конечно, и до Дарвина биологи знали, что по крайней мере некоторые виды могут размножаться в геометрической прогрессии. В 1767 г. Карл Линней, описывая в своей «Системе природы» один из видов падальных мух (Musca vomitoria), лаконично замечает, что «три [такие] мухи съедают лошадиный труп так же быстро, как лев»{85}. Имелось в виду, конечно, многочисленное прожорливое потомство этих трех мух. Фраза понравилась, пошла гулять по научно-популярным изданиям, обычно без ссылки на первоисточник и часто в искаженном виде («В тропиках одна пара мух уничтожает труп лошади быстрее, чем лев» и т. п.). Увы, Линней ни словом не обмолвился о том, как он пришел к столь замечательному выводу.
Дарвин первым сумел понять глубокое значение этого факта. После чтения книги Мальтуса пасьянс в его голове сложился окончательно, и теперь он мог сформулировать великую идею. Подобно своему знаменитому литературному соотечественнику Шерлоку Холмсу, Дарвин прекрасно владел дедуктивным методом. К идее о существовании естественного отбора он пришел чисто логически, путем анализа уже известных посылок, за что и был обруган Седжвиком, а потом и многими другими критиками.
Исходные положения были следующими.
1. Размножение живых организмов (всех, а не только человека) происходит в геометрической прогрессии.
2. При этом никакого перенаселения планеты, никаких бесчисленных стад слонов или носорогов, сплошным ковром покрывающих лик Земли, не наблюдается. Стало быть, вся эта прорва рождающихся на свет живых существ должна куда-то деваться. Куда она девается, объяснил Томас Мальтус. Большая часть организмов погибает в самом нежном возрасте от тех или иных враждебных сил. Это и есть то, что Дарвин назвал – метафорически и не очень точно – борьбой за существование (struggle for existence). Подавляющее большинство ее участников обречено на скорую смерть.
3. Особи одного вида, одного поколения и даже происходящие от одной пары родителей могут отличаться друг от друга в больших и малых деталях. Об этом Дарвину рассказали усоногие раки. Даже близкородственные организмы несхожи по размерам, силе, выносливости, хитрости, умению хорошо спрятаться или, если речь идет о засадных хищниках, часами терпеливо подкарауливать добычу. Поэтому их шансы на победу в жизненной борьбе должны быть неодинаковы.
Из этого вытекает, что в природе непрерывно идет процесс оценивания, или отбора, особей одного вида с точки зрения их шансов на выживание. Побеждает в борьбе за существование тот, кто лучше других справляется с жизненными трудностями, ловчее обходит конкурентов (т. е. чаще всего своих же сородичей, соперничающих за одни и те же ресурсы). Наградой победителю служит возможность достичь половозрелости и принести потомство, передав ему свои, как можно предполагать, ценные признаки и свойства. Соответственно, хлюпики, неумехи, лузеры, а также болезненные и немощные индивиды обречены на гибель – с ними в могилу уйдут и их «плохие» качества. В результате, следуя логике дарвинизма, каждое новое поколение становится чуть лучше предыдущего. Но и этой малости, если умножить ее на сотни и тысячи поколений, с которыми имеет дело эволюция, должно быть достаточно, чтобы со временем за счет упорного и непрерывного накопления таких изменений количество перешло в качество и на основе предковой формы возник совершенно новый вид. Величайшие эволюционные события, если смотреть на них «в микроскоп», складываются из множества отдельных «подвижек»-улучшений, и каждое из них может быть сколь угодно мелким.
Вам это зрелище несчастных живых существ, отчаянно конкурирующих между собой за место под солнцем, ничего не напоминает? Редкий из противников Дарвина удержался от замечания, что нарисованная им мрачная картина «войны всех против всех» в природе – отражение отношений в обществе, в котором Дарвин воспитывался и жил. Для общества, где господствуют свободное предпринимательство и рыночная конкуренция при почти нулевом вмешательстве государства (принцип laisser-faire, или «будь что будет»), это замечание не лишено рационального зерна. Ученые – продукт своей эпохи, живущие в конкретных социальных условиях, а, как известно, нельзя жить в обществе и быть свободным от него. Характерные для Британии общественные отношения, несомненно, оказывали воздействие на стиль мышления Дарвина и других его соотечественников (в первую очередь на Альфреда Уоллеса – о нем чуть ниже), которым независимо друг от друга пришла в голову идея естественного отбора. Ничего подобного в умах мыслителей Германии, Франции, России в то время не родилось. Но не будем и преувеличивать этот фактор. Никакие общественные отношения не определяют полностью характер и суть научных теорий, иначе правы были бы некоторые идеологи сталинской эпохи, делившие все науки на «пролетарские» и «буржуазные». Идея естественного отбора быстро вышла за пределы Англии и прижилась даже в тех странах, где капитализм только начал развиваться (например, в Российской империи).
80
Дарвин Ч. Собрание сочинений. Том 9. Записные книжки. Дневники. Воспоминания. Жизнь Эразма Дарвина. С. 227–228.
81
См., например, статью «Мальтузианство» во втором издании Большой советской энциклопедии (1954 г., т. 26), в которой сказано среди прочего, что учение Мальтуса «используется идеологами реакционной буржуазии для оправдания капитализма, восхваления разбойничьих войн и различных действий буржуазии, направленных против народных масс».
82
Уже к концу 1960-х гг. оценки стали гораздо спокойнее и взвешеннее. Советский читатель в книгах об эволюции, написанных советскими же авторами, мог встретить такие высказывания (естественно, без всякого упоминания «попа Мальтуса»): «…население Земли прибывает примерно на 3 % в год, а современные методы хозяйствования, включая селекцию новых, более продуктивных сортов, явно отстают от этих темпов. В результате продуктивность на душу населения… не только не повышается, но быстро снижается от десятилетия к десятилетию» (Тимофеев-Ресовский Н. В., Воронцов Н. Н., Яблоков А. В. Краткий очерк теории эволюции. М.: Наука, 1969. С. 13).
83
Бабков В. В. Заря генетики человека. Русское евгеническое движение и начало медицинской генетики. С. 155.
85
Linnaeus C.