— Видите ли, в наших краях располагался аэрофотосъемочный отряд Рабоче-крестьянского красного воздушного флота. Они производили здесь съемки по своим надобностям. Фотограф — прямо энтузиаст своего дела. Главным образом использовал аэрофотоаппарат Потте. Интереснейшая вещь. Обычную съемку тоже можно сделать.
Я разглядывал снимки. Они были великолепны: контрастные, выполненные со знанием дела. Рядом с мелкими, плотно сжатыми строчками диссертации они производили странное впечатление — не иллюстраций, а как будто распахнутого окна. Мелькали кони на отмели, птицы, причал, рыба в человеческий рост — хорошо различим нос рыбины, за который ее держит рыбак.
— Этот фотограф-энтузиаст работает, не поверите, даже для газет.
На фотокарточках мелькали изображения курганов в степи. Потом купол местной церкви. Снимок вскрытой раки с мощами, рядом товарищи в фуражках, очевидно, комиссия по реквизиции религиозных ценностей.
— Снимает все! Особенно интересуется обрядами, жизнью деревни. — Фельдшер налил еще по стакану и немного смущенно добавил: — Ну и, конечно, нашей церковью. Как раз оказался там. Удачно. То есть я имел в виду, просто случайно. Вот и сделал карточки… когда Австрияк принес туда тело.
У тела на фото не было лица — ткань, собравшись в складки, закрыла все, кроме белых рук, раскинутых на темных пятнах земли.
— Товарищ Турщ не стал возражать. Он принял к сердцу трагедию девушки, — продолжил фельдшер.
— Турщ?
Фельдшер смотрел не мигая.
— Да.
Турщ производил впечатление человека не сердечнее нильского крокодила.
Еще несколько фото. Видно, что тело обернули в ткань плотно, как в саван. Вот другое, снятое немного иначе.
— Аркадий Петрович, а глаза? Когда ее нашли, глаза были открыты или закрыты?
Рогинский взял фото, обвел пальцем фигуру.
— Действительно, здесь… Но даже не знаю.
— Говорят, материя, в которую завернули тело, находится у вас.
— Сохранил вместе с носильными вещами. Родители взять не захотели. А чемодан забрали.
— Хорошо, я поговорю с ними, попрошу отдать.
— Попробуйте. Они настроены, как выражается товарищ Турщ, резко отрицательно.
— Она обращалась к вам за врачебной помощью? Может, жаловалась на боли в груди?
— В смысле на сердце? Нет. Приходила, помню, раз, еще той весной, ее молотилкой задело. Говорят, она бывала в городской больнице, ездила туда.
— Зачем?
Он поднялся, собрал пустые стаканы, залез чуть не по пояс в буфет:
— Да, собственно, откуда мне знать? — Грохнуло, покатилось в глубине буфета. — Выглядела здоровой… Я с ней говорил пару раз, не больше. Давал брошюры по общей гигиене.
— А кто может знать? Подруги у нее были?
Вернувшись к столу, фельдшер подвинул ко мне фотографии, поставил книгу на место.
— Кажется, нет, в друзьях все больше мужчины. Новые нравы. К тому же она была заметной… в том самом, женском смысле.
— Кстати, я видел на берегу мужчину, когда мы осматривали место. Высокий, темные волосы.
— Я и не заметил, может, местный рыбак… Да, как время-то бежит! Вы спрашивали ткань? Пойдемте.
В кухне жена фельдшера Анна склонилась над подоконником, будто что-то выронила и теперь искала. Вздрогнула:
— Вы меня напугали, — и закрыла белой тканью кастрюлю. Густо и сладко пахло какой-то травой.
— Анечка, зачем ты встала?
Рогинский бросил мне рассеянно:
— Минуту…
Поискал, погремев, принес ведро, откуда достал ком свернутой ткани.
Я попросил газету. Анна подала. Расправил над ней материю — посыпались земля, листья, сухая трава. Покрутил. «Саван» оказался транспарантом с выписанным белой краской призывом: «Религиозное воспитание есть преступление против детей» — и действительно нарисованной звездой.
Свернул ткань, собрав все, что высыпалось из складок. В куче этого мусора обнаружилась медная монетка. Ребристая, с неровными краями. Подошел к окну, поднес к свету. Анна, переставив кастрюлю, тоже наклонилась. Оказалось, не монета. Медный, чуть больше ногтя диск, похожий на амулет. На одной стороне выцарапаны или выбиты буквы. На другой — я повернул… Анна протянула руку.
— Видели раньше?
На обороте — лицо в анфас, по ободу линии, как волосы горгоны Медузы. Немного поколебавшись, Анна покачала головой, отвернулась.
Фельдшер обнял ее за плечи:
— Вы заходите к нам позже вечером? Уже, так сказать, не по делу, а просто на огонек.
— Благодарю, но не знаю, надолго ли я здесь.