— Никогда! — с жаром воскликнул молодой человек.
Затем, вытирая свои слезы, он быстро прибавил, вдруг осененный внезапной мыслью:
— Когда, сказали вы, ваше высокопреподобие, было совершено преступление?
— В прошлую полночь, — отвечал старец. — Я уже говорил вам, что хорошенько это еще не приведено в известность.
— В самую полночь, — повторил про себя Дюбур, но может быть, нарочно настолько громко, чтобы его слова слышали стоявшие вокруг него и аббата. — О, значит, меня все-таки не обмануло мое предчувствие!
— Вы догадывались об этом, Дюбур? — спросил с удивлением один из молодых людей. — Как же можно было догадаться или предчувствовать такое ужасное преступление?
— Какой же ты дурак, Брютондор, — вспылил Дюбур. — Разве я говорил, что я предчувствовал преступление? У меня было только какое-то темное предчувствие, что с Минсами случилось несчастье, вот и все! И это оттого, что сегодня, рано утром, когда я стучался у Минсов, желая спросить их, не хотят ли они принять участие в нашем маскараде, никто мне не отворил дверей, что может подтвердить и столяр Альмарик, с которым я разговаривал.
— Ну, ну, из-за этого нечего сейчас же горячиться, — спокойно заметил Брютондор. — Твое замечание показалось мне как-то странным, и так как…
— Странным, — ты, кажется, пьян, иначе не стал бы городить такую чепуху! — сердито воскликнул Дюбур.
Между молодыми людьми готова была завязаться сильная ссора, которая, пожалуй, перешла бы и в более серьезное дело. Но видя это, достойный аббат вмешался и сказал:
— Полноте, любезные друзья! К этому дню печали и скорби не станем прибавлять нового горя.
Затем, обращаясь прямо к Дюбуру, он прибавил:
— А вы, мой сын, умерьте свою неуместную горячность, которую я уже не раз порицал в вас. Ваш приятель не так понял вас, что при возбуждении, которое причинило нам ужасное преступление, весьма извинительно. Дайте ему руку, чтобы я видел, что вы друг друга прощаете, и чтобы мне не вернуться домой с неприятной мыслью, что своим сообщением я поселил еще и раздор.
— Я не допущу этого, — отвечал тронутый Брютондор, — по крайней мере, я не желаю этого, ваше высокопреподобие.
С этими словами он протянул, улыбаясь, Дюбуру руку, которую тот взял, хотя и нерешительно.
— Благодарю вас, друзья мои, теперь я спокойно ухожу отсюда, — сказал старец, сходя со скамьи и готовясь уходить с площади.
— Еще на минуту, ваше высокопреподобие, — обратился к нему Дюбур.
— Что вам угодно, сын мой? — спросил ласково аббат.
— Известно ли имя злодея, совершившего преступление? — спросил Дюбур.
— Нет еще, насколько мне известно, — отвечал старец.
— По крайней мере, кого подозревают в убийстве? — расспрашивал Дюбур.
— Гм-да, не знаю, — отозвался нерешительно аббат, — но оно до того чудовищно, что неизвестно, на кого и подумать.
Затем, после некоторого раздумья, он прибавил, как бы озаренный внезапной мыслью:
— Я думаю, было бы очень полезно, если бы вы пошли со мной на место преступления, сын мой. Впрочем, я за этим и пришел сюда. Вы были лучшим другом несчастной семьи и часто виделись с ними. Я буду предлагать вам вопросы на этот счет; во всяком случае, вы можете дать правосудию самые лучшие и точные сведения.
— Конечно, ваше высокопреподобие, конечно, — с готовностью откликнулся молодой человек. — В этом отношении вы можете на меня положиться, я вам расскажу все, что я знаю. Так пойдемте же, меня влечет туда непреодолимое желание взглянуть на мою бедную несчастную Юлию. О, Боже мой, в каком состоянии я ее увижу!
С этими словами он вынул из кармана платок и быстро утер им глаза.
Затем, взяв за руку аббата, он пошел с ним через площадь.
Несколько минут спустя площадь покинули и остальные участники торжества и разошлись по ближайшим улицам или отправились по домам.
VI
Весть о гнусном преступлении быстро облетела весь город и всех поразила. Везде встречались озадаченные, тревожные лица; на всех улицах собирались кучки людей, толковавших о происшествии и жалевших о несчастном семействе, заслужившем всеобщую любовь.
Людовик-Флорентин де Минс-Фонбарре был родом из Намюра, обучался часовому мастерству, затем отправился путешествовать для необходимого усовершенствования, и наконец, в 1733 году, поселился в Авиньоне и женился. Счастье ему улыбнулось настолько, что он имел возможность, благодаря своему усердию и скромной жизни, составить себе довольно значительное состояние. Спустя два года после женитьбы, его жена обрадовала его рождением сына, а через пять лет и дочери. Вторая дочь, мертворожденная, стоила жизни матери. Это было единственное несчастье, постигшее Минса, но для него оно было так тяжело, что надолго подействовало угнетающим образом и на его душу, и на здоровье. Он слишком любил жену и никогда не мог забыть ее. С того самого дня, как она закрыла глаза, он, бывший до того человеком веселого нрава и светлого настроения духа, совсем переменился, по-видимому, навсегда отказался от всех радостей и удовольствий этого мира, и все свои помышления направил на одну цель — посвятить себя наилучшему воспитанию детей. Он решительно отказывался от всяких предложений вступить во второй брак, потому что никак не мог забыть своей жены. Затем, его пугала мысль, что у его детей будет мачеха; он был убежден, что ему не найти женщины, которая могла бы любить его ради его самого, а не ради его состояния, и в то же время так искренно любить его детей, как своих собственных. Минсу приходило на ум, что ему нередко, может быть, придется подвергаться большим неприятностям и защищать от жены детей. Поэтому он счел за лучшее отказаться от сомнительного счастья, и весь запас своей любви и нежности посвятил сыну и дочери, не поступаясь этими чувствами в пользу чуждой ему женщины. Итак, он стал жить с тех пор только для своих детей и делил свое время между работой и молитвой, посещая церковь так часто, как только ему позволяли его занятия; единственный отдых доставляла ему охота. Впрочем, весьма строгий в исполнении составленных себе правил жизни, он никогда не допустил бы, чтобы его дети не исполняли какого-нибудь предписания римско-католической церкви.