Волей случая его притерли вплотную к скамейке, на которой как раз было свободное место. Сзади напирали, край скамейки давил под колени, мешая стоять, и майор, наплевав на хорошие манеры, уселся, втиснувшись между пожилым очкариком профессорского вида, с неприступным выражением лица читавшим какой-то толстый, изрядно потрепанный журнал, и давешней теткой в дождевике, нагруженной отсыревшей печатной продукцией.
Поезд тронулся и пошел с утробным воем набирать скорость. В вагоне было сыро и душно, как внутри ботинка, поставленного к батарее на просушку. Лица окружающих в слабом электрическом свете казались болезненно-желтыми, осунувшимися и какими-то недовольными, словно все они, кроме Кольцова, минуту назад узнали какую-то новость – не катастрофическую, но довольно неприятную, типа тройного повышения тарифа на проезд в метро или еще чего-нибудь в таком же роде. Поразмыслив над этим, Кольцов пришел к выводу, что и сам наверняка выглядит не лучше.
Он попытался разглядеть свое отражение в оконном стекле, но народ перед ним стоял стеной, и майор ничего не увидел.
Газетная толстуха слева от него все никак не могла успокоиться – копошилась, в сотый раз перекладывая внутри сумки свой подмоченный товарец, громко шуршала целлофановым дождевиком, пыхтела и поминутно толкала Кольцова в бок жирным локтем. Эти толчки естественным путем передавались через майора очкарику с журналом; некоторое время тот терпел, а потом медленно опустил журнал, так же медленно, демонстративно повернул голову и принялся сердито блестеть на Кольцова очками. Стекла в очках были толстые, как донышки пивных кружек, и глаза очкарика сквозь них казались непомерно большими – размером с лошадиные, пожалуй. Кольцов ответил ему равнодушным взглядом. В это время толстуха снова пихнула его в ребра отставленным локтем, очкарик понял, что его сосед не злоумышленник, а такая же жертва, как и он сам, тихонечко вздохнул и снова уткнулся в свой журнал.
Майор откинулся на спинку скамьи, насколько позволяла теснота, и попытался подумать о чем-нибудь приятном. Однако смутная тревога не проходила, сторож в его голове все никак не убирал руку с кнопки звонка. Кольцов прикрыл глаза, делая вид, что дремлет, и из-под опущенных век внимательно осмотрел вагон – вернее, ту его часть, которую мог видеть, не поворачивая головы и не требуя у соседей, чтобы те расступились.
Кавказец был тут как тут – стоял метрах в трех правее, держась за поручень, и с отсутствующим видом глядел в окошко, как будто там ему показывали что-то интересное. На волосатом, как у шимпанзе, запястье блестел браслет дорогих часов в золоченом корпусе, расстегнутый ворот черной рубашки позволял видеть густые волосы на груди и запутавшуюся в этой курчавой поросли золотую цепь. Кольцов пригляделся к его кисти, но рука была самая обыкновенная, без характерных следов, оставляемых продолжительной походной жизнью и постоянным обращением с автоматом и саперной лопаткой. Если бородач и воевал, то с тех пор прошел уже не один месяц. Тем не менее майор решил на всякий случай за ним присматривать, потому что доверял своему чутью.
Минут через десять притихшая было газетная тетка опять принялась ворочаться и возиться на сиденье, перекладывая что-то в своем клетчатом бауле. Кольцов молчал, хотя на языке у него так и вертелась парочка эпитетов, которыми он с удовольствием наградил бы не в меру беспокойную соседку. Толкалась она не то чтобы сильно и, уж конечно, не больно, но как-то так, словно делала это нарочно, с единственной целью – довести окружающих до белого каления. В этом деле она, судя по всему, была великой мастерицей, и Кольцов, чтобы ненароком не сорваться, отвернулся от греха подальше и совсем закрыл глаза, думая о том, что терпеть ему осталось всего ничего – от силы минут двадцать, а там и выходить пора... Это в том случае, если чертова старуха не выйдет раньше. Может, выйдет все-таки? Должна же быть на свете хоть какая-то справедливость...
Слева от него громко зашуршал, распрямляясь, подсохший целлофановый дождевик. Вставая, тетка напоследок сильно толкнула майора локтем. Вместе с толчком Кольцов ощутил слабый, похожий на комариный укус, укол чуть повыше левого локтя. Он открыл глаза и резко вскинул голову – такие штучки были ему знакомы, – но тетка, не оглядываясь, уже перла через толпу к выходу, неприятным визгливым голосом осведомляясь у стоявших впереди, будут ли они выходить. Потом спины пассажиров сомкнулись, скрыв от майора мятую целлофановую накидку; Кольцов закрыл глаза и опустил голову на грудь.
...Врач "скорой помощи", прибывший по вызову на конечную станцию метро, осмотрел сидевшего в пустом вагоне прилично одетого молодого мужчину, устало выпрямился и сказал, нашаривая в кармане форменной куртки сигареты:
– Выносите. Этому моя помощь уже не требуется.
– Как это? – удивился машинист, обнаруживший тело майора Кольцова. – Он что... того?
Медик кивнул, понюхал сигарету.
– Похоже, обширный инфаркт. Такой крепкий с виду мужик... Жизнь собачья, вот народ и не выдерживает.
Санитары развернули принесенный с собой черный пластиковый мешок, и через минуту лоснящийся черный сверток, совсем недавно бывший майором ФСО Кольцовым, вынесли из вагона вперед ногами.
Глава 2
Сырой осенний ветер швырнул в рябое от дождя оконное стекло горсть холодных капель, выбил из засиженного голубями жестяного карниза быструю барабанную дробь, громыхнул плохо закрепленным коленом водосточной трубы и умчался прочь – надо полагать, на Арбат, задирать женщинам подолы, выворачивать наизнанку мокрые зонты и забавляться с мужскими шляпами. Над Москвой сгущался октябрь; про месяцы, дни и времена года не принято так говорить, но октябрь именно сгущался, как грозовая туча, – тяжелел, копился, нависал, придвигаясь все ближе с каждым прожитым днем, с каждой минутой, и уже было ясно, что осени не миновать, как не миновать старости и смерти.