Она же эта, маленькая златокудрая женщина, не боялась решительно никого — ни даже самого командира, и, по-видимому, совершенно не считалась с ним. Я полагаю, что она даже и не подозревала, каким горящим пламенным центром она являлась здесь на судне, какою могучей силой она была в этой томительно однообразной обстановке. Она была, очевидно, из тех, которые не видят ничего дальше гладкой и ровной поверхности воды, никогда не заглядывают вглубь и скользят равнодушным взглядом по всему, что их окружает. Мы же, все до единого, жадно следили за каждым ее мимолетным жестом и движением, говорили только о ней и всеми силами старались выведать что-нибудь о ней у Рослого Антона, который несомненно знал ее и кое-что из ее прошлого; но это никому не удавалось.
И вот в тихую светлую ночь, во время томительно скучной ночной вахты, кто-то сказал о ней нечто такое, чего бы не следовало говорить.
Я посмотрел в этот момент на Рослого Антона. Он как раз работал у руля, обхватив одной рукой кисть другой руки, — и мне показалось, что это замечание не особенно задело его. С минуту он как будто что-то обдумывал, затем разом выкинул вперед свою руку таким неожиданным порывистым движением, что, казалось, это не стоило ему ни малейшего усилия. Но человек, которому он нанес этот неожиданный удар, разом свалился в кучу, как прорвавшийся парус, и остался лежать на палубе без признаков жизни; все мы думали, что свет навсегда выкатился у него из глаз.
— Кто еще посмеет? — грозно прорычал Рослый Антон.
Но желающих его угощения больше не нашлось, и Рослый Антон стоял в глубоком раздумье, бессознательно вертя и играя своим большим складным ножом, в то время как остальные лили воду на бесчувственного товарища.
— Мертвый штиль наступает, — мрачно вымолвил Рослый Антон. — Помяните мое слово, это мертвый штиль.
Он знал, чем это нам грозило, и потому и в голосе его, и в словах слышалась как бы скрытая угроза.
И мертвый штиль действительно наступил, как он предрекал. Паруса беспомощно повисли на своих реях, и кровь словно сгустилась у нас в жилах. Железные и другие металлические части судна раскалились от нестерпимого зноя; солонина в бочонках начала тухнуть, вода в баках стала загнивать, а настроение у людей стало до того портиться, что по прошествии недели у нас на судне не оставалось ни одного здорового нерва, ни одного нормального фибра. Помощник командира вытащил каменных угодников и святителей, на обязанности которых лежит выручать моряков в подобных бедах и невзгодах; но люди тяжело принимались за молитву; никто не проявлял искреннего усердия, у всех как будто мозги отяжелели и язык не хотел ворочаться. Они как будто утратили даже всякий интерес к тому, что происходило на корме.
Только одна жена командира ни в чем не изменилась и не утратила интереса ни в чем; точно мертвый штиль был ее родной стихией. Она любила печься на солнце, растянувшись в складном парусиновом кресле, под тентом, и, словно любуясь стройными линиями своего тела, предавалась ленивой неге, протянув ножки в сторону безбрежного горизонта. Зрачки ее глаз даже в эту томительную жару были так же проницательны, как всегда, особенно когда она смотрела на кого-нибудь своим насмешливым прищуренным взглядом. В ней было что-то напоминающее тигрицу или, вернее, пантеру, что-то чисто кошачье в ее движениях и манере, что-то вкрадчивое, нежащее, ласкающее и вместе коварное. И почти весь день она проводила в полном бездействии, лениво и рассчитано, как мне казалось, играя своими густыми золотыми кудрями, то приглаживая их, то стягивая их к подбородку и прикладываясь нежной щекой к их золотистым прядям, то рассыпая их по спине и плечам. Казалось, она была воплощением этого ужасного штиля.
Я проделал прореху в моем намете, под которым я работал, и сквозь эту прореху в тенте следил за ней всякий раз, когда она выходила на палубу. Это занятие настолько увлекало меня, что я пропорол несколько прорех в своем тенте так, чтобы иметь возможность видеть ее при любом ее положении.
Однажды, когда люди скребли пемзой кормовую палубу с особым усердием, и она долго и упорно смотрела на Рослого Антона, всячески изощряя над ним свое дьявольское искусство взглядов, усмешек и ужимок, она, наконец, низко наклонилась через перила верхней палубы и странным шепотом спросила его: