Выбрать главу

Но ничего подобного не случилось. Во всей его позе было нечто почти комичное, что делало ее тем более жуткой. Я не мог видеть того, что что он видел, и никогда и после не узнал, что именно он видел в эту минуту, хотя я висел так близко над его головой, что ясно видел, как его энергичный, почти квадратный подбородок несколько раз судорожно подернулся, отражаясь на стекле каюты, но сквозь стекло вниз мне не было видно.

Первым его движением было опустить руку в карман и нащупать в нем своими длинными костлявыми пальцами неразлучный с ним револьвер. Затем он наклонился еще ниже, а я, затаив дыхание и проткнув иглу на половину в заплату, так и замер в этом положении. Я чувствовал, что, если он не сделает сейчас же какого-нибудь решительного шага, я не выдержу дольше этого напряжения и закричу. Но он не выстрелил, а осторожно отодвинулся от стекла, и бессильно опустил руку вдоль ноги.

— Ударьте восемь склянок, мистер, — обратился он к помощнику, и затем не торопясь отошел на несколько шагов в сторону, беззвучно шевеля губами и глядя куда-то вдаль на сверкавшее, словно позолоченное море. Ни малейшего признака ветра нигде кругом, словно и море и небо застыли в раскаленном воздухе.

Вот, наконец, вышел на палубу рослый Антон с корзиной, доверху полной сухарей, и направился к баку. Дойдя до рубки, он поставил свою корзину на рубку и со всей силой запустил свой нож в грот-мачту. Нож вонзился в нее, как пуля, и Рослый Антон медленным тяжелым шагом подошел к грот-мачте и выдернул из нее нож не спеша, а как бы раздумывая о чем-то. В это время старик помощник капитана отбил восемь склянок и пошел вниз, а командир стоял на мостике и подвинчивал винт у своего секстана.

Эго было необычное на судне дело. Тут не было ничего похожего на бунт или возмущение. Рослый Антон ни словом, ни взглядом не пытался взбунтовать команду или восстановить ее против командира. Он вовсе не говорил ни с кем из людей — он решил все уладить сам по себе, без всякого вмешательства. И, хотя он никому не сказал ни слова, все мы чувствовали, что смерть носится в воздухе. Люди все до единого испытывали в присутствии Рослого Антона невольный ужас, как будто он уже совершил то страшное дело, которое он задумал. Они только сторонились его, но он отлично знал, что это значит… Он решил, что это будет его последнее плавание, и по всему было видно, что ему оставалось жить лишь столько, сколько нужно было, чтобы совершить задуманное дело. Трудно поверить, чтобы человек так спокойно поставил свою жизнь на карту, но на этот раз это было действительно так. А между тем, шансы были все против него, и он это знал.

Это был самый долгий день, какой я запомню во всей своей жизни. Казалось, ему никогда не будет конца.

А ночь была еще невыносимее, чем этот томительно длинный день. Луна, как сейчас, расплывалась в бледном туманном сиянии, на усеянном звездами небе; вахтенные разбрелись по палубе около рубок. Выглянув из своего оконца, я мог видеть, как парус слегка надувался, напухал и колыхался на бизани при плавном подъеме прилива.

Будучи мастеровым человеком, а не рядовым матросом, я не спал на баке, в общей казарме, а подвесил свою койку в парусной мастерской. Эго помещение было тесное и душное до невозможности, заваленное сверху до низу громадными штуками парусины, мотками ниток, рамами и всякими принадлежностями парусной мастерской. Но зато я имел свое отдельное помещение и чувствовал себя барином.

В эту ночь я долго ворочался с бока на бок на койке, строя всевозможные предположения, останавливаясь с беззастенчивостью юности на всевозможных нескромных догадках, невольно напрашивавшихся при мысли о златокудрой сирене в капитанской каюте.

Вдруг я почувствовал, что кто-то впился мне пальцами в плечо, и даже во сне я был убежден, что то был командир. Он снился мне как раз в тот момент, когда он меня разбудил. Я вскочил, но он тотчас же судорожным движением руки зажал мне рот и принудил меня снова откинуться на подушку. Свет луны, проникая через окно, падал прямо ему на лицо, и, взглянув на это лицо, я понял, что мне следовало молчать. Его холодные бледные глаза над прямыми бледными веками светились внутренним холодным огнем, напоминавшим фосфорический блеск змеиных глаз. Эти глаза загипнотизировали меня так, что ему не было надобности зажимать мне рот. Я не в состоянии был вымолвить ни слова, даже если бы и хотел.