Он купил билет – номер 1297 – у агента “Кунарда” в Бостоне и по ходу дела спросил, будут ли “сопровождать корабль в зоне военных действий” крейсеры. Клерк ответил: “О да! Будут приняты все возможные предосторожности”{127}.
Лориэт выбрал “Лузитанию” из-за ее скорости. Обычно он предпочитал корабли небольшие, медленные, “но в этом году, – писал он, – я хотел, чтобы деловая поездка прошла как можно быстрее”{128}. Учитывая, что “Лузитания” способна была развивать скорость до 25 узлов, он ожидал, что прибудет в Ливерпуль в пятницу 7 мая и успеет добраться до Лондона к субботе, чтобы с утра взяться за дело. Он собирался ехать с другом, Лотропом Уитингтоном, знатоком генеалогии, особенно хорошо разбиравшимся в старинных записях Салема, штат Массачусетс, и Кентербери, Англия. Оба они были женаты, но на этот раз жен в поездку не взяли. У Лориэта было четверо детей, один из них – младенец, чей портрет он решил захватить с собой.
В багаже у него было пять предметов: кожаный портфель, небольшой саквояж, удлиненный чемодан, большой обувной ящик и морской кофр{129}. Для обедов требовался парадный костюм и все, что к нему прилагалось. К разнообразным дневным костюмам, которые он вез, полагались туфли различных фасонов. Были там подтяжки и носки, галстуки и запонки. Еще он уложил свой любимый костюм “никербокер”, с характерными панталонами, в котором собирался прогуливаться по палубе.
Лориэт с Уитингтоном должны были выехать в Нью-Йорк ночным поездом в четверг 29 апреля, но сперва Лориэт зашел в свой книжный магазин. Там коллега открыл сейф и выдал ему два тома, каждый в обложке размером 12 на 14 дюймов. Это были альбомы, но какие! В одном содержалось пятьдесят четыре рисунка, в другом – шестьдесят четыре, все были выполнены викторианским автором Уильямом Мейкписом Теккереем и являлись иллюстрациями к его собственным произведениям. Теккерей, знаменитый своей “Ярмаркой тщеславия”, умер в 1864 году. В какое-то время он почти сравнялся в популярности с Чарльзом Диккенсом; его сатирические рассказы, эссе и романы, печатавшиеся по частям в таких журналах, как “Фрейзерс” и “Панч”, читали повсюду с живым интересом. За его рисунками, книгами, да и любыми оставшимися от него вещами – так называемой “теккерейаной” – гонялись коллекционеры по обе стороны Атлантики, но особенно – в Америке.
Лориэт отвез альбомы домой, в Кембридж, где изучил их вместе с женой, Мэриен, после чего аккуратно уложил их в свой удлиненный чемодан и запер его. Вечером того же дня на станции он сдал свой сундук и ящик с обувью, чтобы их отправили прямо на “Лузитанию”, остальные же три вещи взял с собою в вагон.
До Нью-Йорка они с Уитингтоном добрались ранним утром следующего дня, в пятницу 30 апреля, за день до назначенного отплытия “Лузитании”, и на время распрощались. Лориэт поехал на такси домой к своей сестре Бланш, жившей с мужем в Манхэттене, в доме 253 по Западной семьдесят первой улице. До отплытия Лориэту предстояло выполнить еще одно дело.
В отеле “Уолдорф-Астория”, на углу Пятой авеню и Тридцать третьей улицы, пассажирка первого класса Маргарет Макуорт, тридцати одного года от роду, укладывала вещи в состоянии мрачном, подавленном. Она страшилась возвращения в Англию. Это означало, что придется вернуться к мертвому браку семилетней давности и к жизни, нарушенной войной.
Она приехала в Нью-Йорк в предыдущем месяце, одна, после утомительного десятидневного путешествия, для встречи с отцом, Д. А. Томасом, известным дельцом. Он приехал в город, чтобы обсудить различные дела: от шахт до барж на Миссисипи. Она была счастлива и вздохнула с облегчением, когда увидела, что он встречает ее на пристани. “В 1915 году выйти на залитый солнцем апрельский берег в Нью-Йорке, беззаботной и счастливой, оставив на родине гнетущую атмосферу, висящее над головой тяжелое облако войны, – это было неизъяснимое облегчение”{130}, – писала она.
Город ее очаровал. Она вспоминала: “Вечерами – почти ежедневно – мы выезжали, то в театр, то на званый обед”. На деньги отца она покупала платья, среди них одно длинное, черного бархата, которое ей так полюбилось. Она заметила, что ее обычная “убийственная” застенчивость стала пропадать; впервые в жизни она почувствовала, что может в светском обществе принести отцу пользу, а не только обременять его. (Впрочем, ее застенчивость не помешала ей на родине бороться за права женщин в рядах английских суфражисток: однажды она вскочила на подножку автомобиля премьер-министра и взорвала бомбой почтовый ящик.) “Эти недели, когда меня окружало чистосердечное американское гостеприимство и открытость, искреннее проявление радости при знакомстве, дали мне нечто такое, что изменило всю мою дальнейшую жизнь”{131}, – писала Макуорт.