— Играть будем в музее Достоевского, в черном зале. Я обо всем договорился. У нас есть еще две недели, чтобы освоиться на площадке, придумать декорации и поставить свет.
У Катеньки был разгрузочный день, поэтому завтракал Рома в одиночестве и скромно — стакан чая и бутерброд с кабачковой икрой. Чтобы не искушать. Да, собственно, примерно так он обычно и завтракал. Потом пошли гулять в сторону зубробизоньей фермы.
Над полем плыл сладостно прогретый и пахнущий травами воздух, в клевере гудели мохнатые шмели, ласточки влетали в дырявый берег затопленного карьера.
— Знаешь ли ты, — поинтересовалась Катенька, — что первый президент Америки Джордж Вашингтон владел рабами и выращивал на своих полях коноплю?
— Ну что же… Мир был бы вполне путевым, если бы каждый здесь занимался своим делом и позволял тем же самым заниматься другим. — Тарарам сорвал пушистый одуванчик и дунул так, что у того разом облысело темя. — Но, к сожалению, в мире слишком много мудозвонов. Так много, что это уже почти невыносимо.
— Кого много?
— Мудозвоны, дружок, это такие люди, отличительными признаками которых являются доподлинное знание, как все сделать правильно, и полная уверенность в своей непогрешимости. Поэтому мудозвон не может заниматься собственным делом — он специалист по влезанию в чужие дела. То, что творится в политике, — только верхушка айсберга. Вся наша жизнь проедена мудозвонами, как старый гриб червями.
— Так не надо позволять мудозвонам лезть в свои дела, — решила задачу Катенька.
— Верно. Но это возможно лишь в том случае, если ты гол и не стяжаешь соблазнов мира со всеми его расписными погремушками. — Тарарам бросил обдутый одуванчик под ноги. — Хотя и тогда тебя будут обольщать стяжанием, повсюду предлагая купить, надеть, воспользоваться… И тут, если ты осознаешь свое нестяжание всего лишь как отсутствие возможности в данную минуту купить, надеть, воспользоваться, ты все равно пропал — рано или поздно мудозвоны тебя достанут. Ну а всем прочим не стоит даже помышлять о том, чтобы что-то мудозвонам не позволить, даже если их уже достали дальше некуда, даже если они хотят, очень хотят не позволять… Представь только, что бы вышло, если бы я в свои лета, будучи обременен семьей, карьерой, ипотечным кредитом, полезной дружбой с добропорядочным начальством, вдруг встретил бы тебя и полюбил.
— Здорово вышло бы.
— Чистое самоубийство. Полное обнуление. Жизнь с чистого листа.
— Зато будет что вспомнить.
— Единственный плюс. Беда в том, что люди не в силах противостоять мудозвонам, поскольку они — простые обладатели вещей, порабощенные собственным обладанием. — Дорожка под ногами пылила тонкой пылью. Вдалеке уже показалась ограда зубробизоньего питомника. — Назойливые советы доброхотов, рекомендации, нетерпимость в отношении того, как ты делаешь свое дело и проживаешь свою жизнь — лишь самые очевидные из всех возможных вторжений в твою суверенность. Владея чем-то, ты делаешься зависимым от своего владения. И всякое прикосновение к твоему владению, будь то гвоздь на дороге, пропоровший шину твоей «маздочки», или повышение цены на цемент, который нужен тебе, чтобы доделать фундамент дачного домика, — тоже, по существу, влезание в твои дела, от которого ты не в силах оградиться. А поскольку большая часть вещей, которыми владеют люди, совершенно им не нужна, но при этом они от них добровольно нипочем не откажутся, то наша уязвимость перед мудозвонами воистину ужасающа.
— Опять ты все запутал, — огорчилась Катенька. — Я думала, вот разливаю я солянку, а мне кто-нибудь под руку говорит: «Лимону! Лимону больше клади!» Вот это и есть мудозвон — он влезает в мои дела. А ты: обладатели, порабощенные обладанием… Я этой казуистики не понимаю. И потом, при чем здесь «маздочка»? Твоего «самурая» что, гвоздь не берет?
— Берет, — признался Тарарам. — Но я вынужден смиряться, потому что для меня «самурай», как конь для батыра. — Рома на миг задумался. — Да, как конь для батыра и одновременно как его юрта. Он необходим мне, чтобы доехать туда, куда не ходят трамваи, — с ним я доберусь в любую глушь моей огромной родины. А для тебя «маздочка» — мулька, статусная штучка, что-то вроде стильной сумочки или понтового зонтика. То есть вещь, имеющая больше отношения к демонстрации собственной элегантности, чем к необходимости. Ездила бы ты, такая красивая, в метро, тобой бы все любовались, бедные студенты бы с тобой знакомились. А так ты за рулем на светофоре красишь губы, из-за чего пропускаешь зеленый свет, и поворачиваешь на перекрестке налево из правого ряда, забыв включить поворотник. В итоге все тебя ненавидят.
— Да ты сексист! Верно Настя сказала… Мужлан! Варвар! Что я слышу? Какой-то рык из пещеры!
— Я всего лишь говорю, что ты владеешь ненужной вещью, которая делает тебя уязвимой перед мудозвонами, но от которой ты ни за что не откажешься.
— Еще чего! Скажешь тоже! Может, и от губной помады отказаться?
— Впрочем… — Тарарам задумался. — В метро ты тоже будешь полностью во власти мудозвонов.
Они подошли к ограде, за которой топтался косматый, бурый, широколобый, с проплешиной в клочковатой шерсти на крупе зубробизон не очень выразительного размера. Поодаль, метя луг бородами, паслись два его горбатых сородича, на вид чуть крупнее. Катенька достала из пакета половинку ржаного хлеба.
— Нестяжание — это не отказ от радостей мира и вещей вообще. Это стремление довольствоваться лишь необходимым и умение находить в таком стремлении сладость. — Казалось, Тарарам обращался не к Катеньке, а к облизывающему морду лиловым языком зверю. — Нестяжающий человек — свободный человек. В его дела куда сложнее влезть. Во всяком случае, он гораздо лучше защищен, а следовательно, вполне способен не позволить мудозвону туда влезать. Но это лишь одна сторона свободы. Другая состоит в том, что нестяжающий человек волен принять вторжение, если оно определено условием общего долга. Только перед общим долгом нестяжатель имеет право смирить гордый дух.
— А что такое «общий долг»? — Катенька с боязливым восторгом кормила зубробизона хлебом — по существу, это уже был не зверь, это была скотина.
— Общий долг, — серьезно сказал Тарарам, — это наш следующий проект.
Некоторое время Рома наблюдал, как поручневший отпрыск двух вольных предков загребает губищами с Катенькиной ладони куски хлеба, и вдруг резко, оглушительно, по-разбойничьи свистнул. Катенька с писком отдернула руку, зубробизон ошалело шарахнулся в сторону, крепко, до мощного содрогания целой связки секций, лягнув ограду, и лишь метрах в семи, преодоленных в два прыжка, настороженно замер, кося на людей диким глазом.
— Вот, — удовлетворенно сказал Тарарам. — По напряжению именно такое чувство должен будить реальный театр в зрителе, который пришел на спектакль всего лишь вкусить безобидного зрелища. Именно такое — до дрожи пробирающий восторг или дикий ужас, от которого кровь в жилах начинает бежать винтом, как бензин в воронке, как пуля в нарезном стволе.
4Тарарам действительно обо всем договорился. Он прожил в СПб целую жизнь, ну или по крайней мере такой срок, в который небольшая, но пестрая жизнь вполне способна уложиться, — там было полно встреч и расставаний, приключений и страстей, это была жизнь подвижная, текучая, порой успешно, а порой тщетно стремящаяся ускользнуть от покрова иллюзорности, — немудрено, что со временем в руках у Ромы сам собой сложился пучок всевозможных (по большей части, впрочем, совершенно бесполезных) связей. Одна ниточка из этого пучка как раз и тянулась в музей Достоевского.
Две недели труппа с утра до позднего вечера, пока не начинал скандалить ни черта не секущий в высоком искусстве охранник Влас, живущий по часам, как кукушка в ходиках, репетировала свой спектакль в пустующем по случаю лета черном зале музея самого петербургского классика. Две недели на раскинувшем по соседству с музеем свои ряды Кузнечном рынке скисала в бидонах сладкая сметана, небывалыми тучами плодились мухи, покрывались плесенью и пролежнями фрукты, били хвостами копченые угри. Две недели крутились в небесах над перекрестком Кузнечного переулка и бывшей Ямской улицы яростные незримые вихри, присутствие которых выдавал лишь угодивший в их бешеную круговерть последний тополиный пух.