— А почему учиться за мзду пошла?
— В смысле за «мазду»?
— Не юли.
— Ну это же другое дело. Зачем мне их институты-университеты, если у меня никакой к этому делу тяги нет? Просто бзик у всех родителей — чтобы детки за каким-то бесом обязательно высшее образование получали.
— Выходит, учиться все-таки пошла не из почтения к священной воле предков, а за корысть.
— Ну знаешь… Я бы и без корысти пошла. Куда деваться? А «мазду» они сами предложили — типа, приз. Между прочим, машина не новая была — пятилетка. Сальник в редукторе гидроусилителя подтекал. Мама все равно себе другую брать хотела. И потом, сам же говоришь — мир поменялся. Не только дети поплохели, но и порог ответственности воли предков упал до плинтуса. Порой у них уже не воля даже, а сплошь капризы.
— Ладно, родителей оставим.
— Что сразу оставим-то? Говорю же — почитаю. Чего тебе еще? Ты сам-то, эльф цветочный, зачем мою маму покрышкой назвал? Я твою родню дурным словом не прикладывала, а могла бы…
— Остынь, дружок. Ты на вопросы отвечай. Родину любишь?
— Ну ты спросил! Не помню уже, кто последний раз так спрашивал… Тема неприкольная.
— Брось. Ты же не в студенческой курилке.
— Так это ж родина — лицом к лицу не увидать! Бинокль перевернуть надо и посмотреть с удалением. Сейчас попробую. Сейчас… А что, любить обязательно?
— Общий долг.
— Люблю, конечно. Чего тут говорить.
— А зачем хотела ренту с неба и по всем Европам рассекать?
— Я же не насовсем. Так, оторваться немного, мир посмотреть. Ты-то посмотрел. А как наскучит — обратно. У меня насчет их вялотекущей смерти иллюзий нет. В школе еще Шпенглера с папиной полки брала. Не до конца, правда, прочитала… Страниц сорок всего. Словом, я так, на прогулку — вдохнуть музейной пыли, тлена истории и аромата увядания.
— А что тебе — родина?
— Серьезно спрашиваешь? Честно говорить?
— Как умеешь.
— Морды эти казенные, людоедские ненавижу. Свору эту чиновную, лживую — неповоротливую до дела, шуструю до отката… Орду эту новую, московскую, все соки из собственной страны, точно из покоренной басурманщины, высосавшую, данью ее обложившую на каждый вздох… Где у этой сволочи общий долг? Они и в родительский карман залезут, и местечко их прикупленное на кладбище под элитную застройку с подземной парковкой отдадут… Притом я ведь не анархистка какая-нибудь, кликуша-большевичка или хиппушка немытая — сама-то я за власть сильную, потому что мне в доме порядок нужен. Чтобы мусор по углам не копился. Но за такую власть, которая вражинам — неприступная крепость и беспощадный бич, а своему народу даже в распоследнем медвежьем углу — заступница и мама родная. Умная такая мама, которая не захребетников бездельных растит, а деток с совестью, смекалкой и делом в руках, которая их на ноги ставит и всегда им в нужде поможет, случись беда. А если власть во всех своих подлых личинах сама народ до нитки обирает, в амбары врага добро ссыпает, которого своим не хватает, краденые да попиленные бабки на оффшорные счета уводит… В такой власти закона нет, и покорствовать ей нечего. Родина для меня — не государство и власть. Родина для меня — земля и великий замысел о ней, незримое покрывало, ангелами этой земли сотканное из счастливых снов, тихих шорохов и вздохов ветра. Вот так.
— Молодец! Хорошие слова. Вот сказала их, и вся шелуха пустой тщеты с тебя слетела. Не ожидал.
— А почему так, знаешь?
— Потому что, когда говорила, ты чувствовала и выверяла чувство. Потому что говорила от себя и без понтов.
— Правильно. Потому что все это я в свое время через вот это место пропустила. Через сердечко свое бестолковое, через пламенный мотор. А больше туда ничего уже не входит. Вот такое у меня небольшое сердечко.
— И того, что вошло, довольно. Радуешь меня. А об остальном…
— Что опять не так?
— Теперь, когда идея служения — не господину, не вертлявому закону, а идея служения во имя самого служения — более не востребована, на торжище иллюзий бублимира имидж вороватого чиновника, чья подпись стоит столько, сколько следует по таксе, прирастает к чернильному начальничку в миг получения должности. Называется: статусная рента. И в платье справедливости и попечения о благе паствы и земли теперь, когда замысел о власти рассакрализован, непременно наряжается любая власть, какой бы людоедской, лицемерной и корыстной она на деле ни была. Сакральная-то власть в соображениях о земной справедливости не нуждалась, поскольку была промышлением вышним и в беспределе своем являла не безумие, а гнев Божий. Что касается родины… На образ родины, достойной жертвы и любви, в меркантильном бублимире спроса нет. И хорошо, что ты сама его себе сложила. И хорошо, что вышел он такой — не базарный лубок, а как бы внутренний мандат, дающий право воплощать тот самый замысел о парадизе на земле, который пока только ангелам и тем, кто видит сны земли, открыт.
— Хвалишь, что ли?
Наконец неторопливая дачная очередь перед кассой в магазине рассосалась.
— Хвалю. И вижу в тебе толк. — Расплатившись, Тарарам — ш-ш-ш-шик! — открыл банку пива и протянул Катеньке. Вторую открыл для себя. — За сон земли!
— Чтоб сказку сделать былью, — с готовностью откликнулась Катенька и весело добавила: — А тем, кто будет нам мешать, сделать больно.
5— А Бог? — Егор вскинул руки, и вверх полетели брызги. — Где место для Бога? Или я чего-то не понимаю в твоей концепции общего долга?
— Бог будет с каждым и в каждом по своей Божьей воле — не нам это решать. — Стоя по грудь в озере, Тарарам щурился на ослепительно синее небо. — Концепция общего долга для нас — то же, что конфуцианский кодекс для желтых Поднебесной или, скажем, бусидо для тех, в честь кого окрестили мою японскую железку. Это собрание жизненных установлений, свод правил поведения в быту, перечень норм взаимоотношений человека с человеком и окружающим его простором, доставшимся ему от тех, кто заплатил за этот простор такой валютой, которая конвертируется даже в мире духов. Скажем, духов стихий и гениев мест. Помнишь, у Киплинга:
Коль кровь — цена владычеству, То мы уплатили с лихвой!Наши пращуры уплатили. Но поскольку поля, леса, горы, воды, небеса не человеком и не только для человека творились, то плата эта — лишь взнос за аренду. Как бы авансом. Однако после, рано или поздно, взносы придется вносить регулярно. А если их не вносить, то духи стихий и гении мест бунтуют — тогда часть просторов мы просераем. — Рома опустил взгляд и положил перед собой руки на воду, как на жидкий стол. — Но вернемся к общему долгу. Так вот, нормы эти, установления и правила нужно донести до всех, постепенно расширяя границы, в пределах которых они, эти нормы, становятся неписаным законом, потому что благодаря такому закону люди обретают путь к царству утраченной традиции. То есть общий долг как свод правил жизни — лишь инструмент для воплощения того идеального замысла об управлении землей и людьми, воплотить который ни пращурам, ни отцам нашим покуда оказалось не по силам. Все это вкупе — обретение закона и становление на путь — и есть общий долг. Беда в том, что у меня не хватает слов, чтобы рассказать… чтобы сформулировать все столь же безупречно, как я это внутри себя уже вижу.
— Всем бы так слов не хватало…
— Если бы я нашел правильные слова, я бы давно остановил состав, я бы взорвал эти дьявольские рельсы, по которым мир скользит в мерзкое небытие, прикрытое, как дымовой завесой, цветной, мерцающей, надушенной, облитой лаком, сочно лоснящейся телекартинкой.
— В конце каждого пути, за исключением пути на дрын, нам обещано благоденствие. Иначе хрен кого на этот путь наставишь. Неизбежное разочарование настигает в финале, но сейчас-то мы, как вещает дырка бублика, только выруливаем на столбовой хайвэй. Как с этой точки показать принципиальную ошибку направления?