Улыбнулся товарищ Евгений.
— Как же, по-вашему, с чертями бороться надо?
— Открыто, — говорю, — бороться надо, без всяких хитростей, как христиане первых веков за правду боролись.
— А за это вешают теперь иных, — говорит он мне сурово, а у самого, смотрю, руки дрожат.
Я ему тогда прямо сказал:
— Ежели кто за Бога стоял, за любовь, значит, и за свободу истинную, и убили его — царство ему небесное и венец мученический.
Тогда он мне:
— Ну, а если кто в Бога не верит, а все-таки повесят его за правду, что же тому будет, по-вашему?
— А это, говорю, даже понять невозможно. Где Бог, там и правда. А если человек, чистый сердцем, от Бога отрекается, значит, просто глупый он. Такому, я думаю, Господь наш Иисус Христос по неразумию его грех его отпустит. Только, пожалуй, кто от Бога отрекается, тому и за правду трудно стоять…
Вижу я, что гость мой седьмую рюмку себе наливает. Я его за рукав дернул.
— Не довольно ли? Вы хоть бы закусывали, что ли… Вот вам горчица к ветчине. Это не французская. Мария Григорьевна сама приготовила. Марии Григорьевны сейчас дома нет. Она у свояченицы гостит.
— Хорошая горчица, — смеется, — и ветчина хорошая. За ваше здоровье.
Делать нечего, пришлось и мне выпить.
Пьем мы с ним, а мне страшно. Чувствую я, что обреченный он человек. Захмелел он совсем и рюмку подымает:
— Долой буржуазию! Да здравствует пролетариат!
Я смеюсь, не пью. А он хмурится, спрашивает, почему не пью. Я его успокоил кое-как. Не пью, мол, потому, что вредно для здоровья, а положению тяжелому пролетариата очень сочувствую и эксплуатации не одобряю вовсе. Поверил и даже по плечу меня потрепал.
— Ладно, — говорит, — я и один выпью.
Ну, конечно, как хмельной человек, целоваться полез и «ты» мне стал говорить.
— Понравился ты мне, чудак, — говорит, — только я твоих чертей по-своему понимаю, не так, как ты. Я их психологически понимаю… А может, это одно и то же, в конце концов…
А сам смеется, кашляет. И опять мне в нем померещилось что-то мертвое, костяное, скелетное…
Так я с ним целую ночь просидел. В семь часов он от меня ушел, и, надо признаться, гость этот изрядно меня утомил тогда. Я, ведь, господа, человек немолодой — сами понимаете.
Ровно через год после этой беседы моей с «товарищем Евгением», тоже в мае месяце, случилась со мною странная история. Жил я тогда на десятой линии Васильевского острова. У Марьи Григорьевны в те дни плеврит был, и она лежала в постели в компрессах. Я этим обстоятельством очень был расстроен. А тут еще кухарка наша в деревню отпросилась к брату на свадьбу. Остались мы с одною Аннушкою. В сумерки послал я Аннушку в аптеку за аспирином. Она вышла черным ходом и дверь снаружи заперла. А я прямо из кухни прошел, было, в спальню к Марье Григорьевне, но, заметив, что она опит, осторожно, на цыпочках пробрался в гостиную и сел там в кресло. Вот, думаю, почитаю я теперь. Увлекался я в то время чрезвычайно сочинением Иоанна Кассиана Римлянина[20]. Сижу я так с большим этим томом на коленях и вдруг слышу резкий такой звонок в передней. Я вскочил и книгу уронил даже. Показалось мне, что уже давно кто-то звонит, а я зачитался и не слышу. Иду я в переднюю, отпираю дверь — за порогом никого. А я знаю, что снизу к нам звонить никак нельзя. Удивился я, что почудился мне звонок, однако, помедлив немного, запер дверь и хотел было в гостиную вернуться, но вдруг вижу, стоит в передней «товарищ Евгений», тот самый, с которым я год тому назад беседовал. Изумился я, конечно, что он очутился в передней так неожиданно, однако, тотчас же сообразил, что вернулась, стало быть, Аннушка, и он прошел черным ходом.
— Здравствуйте, — говорю, — очень приятно знакомство возобновить.
А он, знаете ли, странно так молчит и едва-едва усмехается. «Он ли это?» — думаю. Он как будто — высокий, сутулый, худощавый и руки такие же большие, лоб его крутой, и глаза из темных своих гнезд так же непонятно смотрят, и губы такие же сухие и вялые.
— Вы, значит, черным ходом прошли? — спрашиваю.
А он молчит и смотрит на меня по-прежнему, невесело, и как будто худо меня видать, как будто я не рядом с ним стою, а где-нибудь далеко. Жутко мне стало от этого взгляда — точно издалека.
«Это, — думаю, — сумерки на меня так действуют».
И, вдруг, представьте, пятится от меня этот мой гость незваный и как будто норовит в коридор отшмыгнуть. Я его даже за рукав схватить успел, а он, в самом деле, — за угол, да в коридор. А там к вечеру полумрак у нас, ежели лампы нет. Я за гостем моим.
20
…