Маленький Раух зажмурился: от блеска и песни у него закружилась голова и сильно застучало сердце.
— Милая Ревекка! Бедная Ревекка! — сказал громко Раух, вытаскивая из-за пазухи дрянной пистолет.
— Сестреночка моя, — в последний раз прошептал он побелевшими губами…
После похорон Рауха Яков Пронин пошел в трактир и спросил себе водки с угрем.
— Маленький Раух! Горбатый черт! — бормотал он, выпивая рюмку за рюмкой и закусывая жирной рыбой.
Сидел мясник Яков Пронин в трактире и пил водку — одиноко пил. Вчера он казался большим и страшным, а сегодня было жалко смотреть на его огромные ненужные руки.
— Вот я и помянул маленького горбуна, — бормотал Яков влажными губами. Потом он тяжело поднялся и пошел неуверенной походкой к себе домой.
Был душистый, сладостный вечер; хотелось почему-то плакать. Луна, совсем томная и женственная, приблизилась к городу, и казалось, что она трогает деревья и траву длинными белыми пальцами.
Входя к себе в сени, Яков Пронин заметил, что кто-то притаился в углу за кадкой, и он, Яков Пронин, сердито погрозил туда.
— Что случилось, того не вернешь, — сказал мясник, прижимая большие красные руки к пьяной груди, — маленький Раух — тю-тю!
Луна проникла в комнату и заворожила постель и стены, и пол. Все побелело.
Яков, кряхтя, забрался на высокую постель, за ситцевый полог, опустил голову на подушку и сразу почувствовал, что под окном кто-то ходит.
Помчались мысли в сумасшедшей пляске, поплыли кровавыми пятнами… И заметалось сердце в напрасной молитве… На губах вертелось одно маленькое круглое слово, тяжелое, как свинцовая пуля: смерть.
И поднялся Яков, сорвал похолодевшей рукой ситцевую занавеску и тихо кликнул:
— Ты здесь? Маленький Раух! Ты здесь?
Никто не отвечал, и только шелестело что-то за окном.
И вот тогда Яков, босой, в одной рубахе, подошел окну и заглянул на двор.
По стене сарая, белой от луны, пробежала тень — маленькая и горбатая.
Так с пьяных глаз померещилось Якову Пронину: пробежала тень — маленькая и горбатая…
И как будто прошлое застонало в груди: не вернешь, не вернешь, не вернешь…
Хотелось выбежать из дома, прильнуть к земле, руками ее разрыть и требовать-кричать: «Отдай!»
На другой день Яков Пронин должен был везти теленка на завод братьев Пруст.
Молодцы привязали теленка к телеге, и он беспомощно лежал, вытянув ноги и тоскливо озираясь.
Яков взял вожжи, от которых пахло кровью, молодцевато присел на край телеги.
Духота сделалась невыносимой, и когда за городом Яков взглянул на небо, он сообразил, что будет гроза.
Потемневшая земля вздулась, поднялась к небу одним большим бугром. Ласточки метались, как сумасшедшие, касаясь крыльями трепетной ржи. Одна огромная лохматая туча с порыжевшими краями ползла с востока.
Раздался сухой отчетливый гром, потом еще и еще; мучительно замычал теленок; нагнулась рожь; пробежали, крутясь, столбики придорожной пыли; там и сям мелькнули в воздухе прутики и листья; и разорвалось, наконец, небо огненным зигзагом…
Забила гроза тревогу. Черной косой своей хлестнула она по земле и бурными слезами залила дорогу. С воем ринулась в рожь, обнажая окровавленные десны.
Тогда Яков привстал на телеге и громко захохотал.
— Га! — крикнул он и ударил лошадь кнутом.
Телега помчалась среди вихря, и в дикой радости, вместе с бурей, смеялся мясник Пронин.
Когда перестал лить дождь и взмыленная лошадь побежала рысью, до завода оставалось версты полторы.
Переезжая по мосту через Черную Речку, Яков заметил на берегу маленького горбатого человека…
Горбун сидел на бугорке, опустив голые ноги в воду, и бросал камни на середину речонки.
ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ ЛУИЗЫ ЖЕЛИ[46]
Однажды, застряв в Париже на лето, тоскуя по соленому океанскому воздуху и задыхаясь пока что от запаха бензина, дыма и ядовитых испарений Сены, бродил я по городу и, очутившись на набережной Вольтера, принялся по привычке перелистывать книжки на прилавках букинистов.
Мне попалась, между прочим, «Новая Элоиза»[47] в женевском издании 1792 года, и я купил эту книжку, прельстившись приятным фронтисписом и недурным переплетом. Придя домой и рассматривая свою покупку, я заметил, что внутренняя бумажка, подклеенная под крышку переплета, чуть-чуть приподнялась и, когда я коснулся ее края, оттуда выпали желтые полуистлевшие листы, мелко исписанные. Это были непритязательные записки француза, по-видимому, молодого человека, очень заурядного и, пожалуй, наивного, но по некоторым причинам эти записки возбудили мое любопытство. К сожалению, большая часть этих мемуаров погибла, но четыре уцелевших отрывка я перевел и вот хочу поделиться ими с моими друзьями.
47