Людмила Милевская
Мерзавец на выданье
Вместо пролога. Предательство
Все утро ругались. Вдруг на него нашло: начал ее ревновать — просто взбесился. Она тащила его в номер, он же вбил себе в голову: «Я ей надоел», — и злился, злился, злился — делал все наоборот.
«Перемигивалась с тем здоровущим брюнетом, чей столик у фонтана, — злобствуя, думал он. — Увидела его, оживилась. Явно кокетничала. А меня старательно прятала, прикрывала собой.
Стыдится! Ну да, ей за меня стыдно. Она считает меня уродом. Ей нужны только деньги. Мои деньги. Так будет всегда. Так было с Шанталь. И с Лаурой. И с Диной, и с Сарой…
Ну почему я на них западаю? Все эти длинноногие красавицы-дылды одинаковы. Невинные губки, наивные глазки, ангельские мордашки, а сами копилки.
Копилки!
Жерди! Верзилы!»
Все утро ругались.
— Дороф, — отбивалась она, — не чуди, никто мне не нужен, ни на кого я не смотрю, ты самый лучший…
— Самый?
— Да!
— Нет, не самый. Всего лишь десятый. Удивляюсь… Да нет, просто не понимаю, зачем ты выбрала меня, когда целых девять человек впереди. Они же гораздо богаче. Одна из них, правда, женщина. И двое — голубых. Остальные и вовсе женаты. Вот и ответ: я единственный холостяк в золотом списке.
— Да, ты единственный холостяк, — согласилась она и озорно добавила: — Ты единственный холостяк, которого я люблю.
— Все женщины лгуньи.
Она обиделась и капризно поджала пухлые губы:
— Дороф, это зло. Очень зло. Я не заслужила. Ну что на тебя нашло? Чем я тебя обидела?
Он пожал плечами:
— Ничем.
Сидящий у фонтана брюнет кому-то улыбнулся, от чего его мужественное лицо неожиданно преобразилось: на щеках появились детские ямочки, задорно сморщился нос. Он поднялся из-за столика и с ленивой небрежностью прошелся мимо ограды, наклонился к фонтану, поймал в ладони бойкую струю, игриво стряхнул с рук капли воды, вытер лицо и, поглядывая на часы, уселся обратно за свой столик.
Дороф зло подумал: «Что он бродит здесь, этот красавчик? Кого он ждет?»
Перехватив злой взгляд жениха, она от брюнета отвернулась, но всем своим видом выражала раздражение и недовольство. Он смягчился:
— Прости меня и не сердись. Жарко, неважное самочувствие.
Она вздохнула, нервно глянула на часы, тряхнула золотыми кудрями, улыбнулась, ласково попросила:
— Дороф, миленький, хватит ругаться. Пойдем в отель, я больше не могу сидеть на солнцепеке. Алжир ужасная страна: слишком много солнца. Мне здесь страшно надоело. Умоляю, Дороф, пойдем под кондиционер, пока я солнечный удар не получила.
Он сдался:
— Пойдем.
Уже в лифте, с нежностью глядя на нее, он подумал: «И в самом деле, что со мной? Совсем девчонку замучил. С чего вдруг взял, что не любит меня? Сара, Лаура, Дина, Шанталь — стервы, конечно, но Лена другая. Она русская. Русские женщины особенные. Они умеют любить. Дед утверждал, что русские женщины самые лучшие в мире. Теперь я и сам так могу сказать. Лена — самая лучшая. Она честная, умная, красивая…»
Он себя успокаивал, и все же было тревожно, муторно на душе. Почему? Предчувствие?
Он на себя разозлился: «К черту предчувствие! Лена моя невеста! Мы скоро поженимся! Скорей бы…
Интересно, что она думает обо мне? Кто я в ее глазах?
Впрочем, какая разница…»
Он невесту любил, но порой казалось ему, что женщины вообще не думают. Когда им думать? Лена так занята: «тащится» перед зеркалом, что-то жует, ругает прислугу, в солярии часами «фритюрится», листает журналы, «зависает» в бассейне, «отшикаривается» в салонах, «шопингует» и все это с трубкой под ухом: болтает, болтает, болтает…
За такие мысли он обычно себя ругал.
Когда вошли в номер, Лена метнулась к окну, рухнула на диван, нервно глянула на часы и попросила:
— Милый, иди ко мне, расскажи почему такой грустный.
Неожиданно он заупрямился:
— Нет.
Она капризно надула губки и пропела:
— Люби-мый, я хочу зна-ать.
Он покачал головой. Ее красивое лицо исказила гримаса испуга:
— Не сядешь?
— Нет.
— Но почему?
— Не хочу.
Она (в который раз?) нервно глянула на часы и закричала:
— Дороф! Я обижусь! Сейчас же иди ко мне!
— Зачем?
— Расскажешь о себе.
— Что?
— Все-все. Кто твои предки? Откуда они? Все-все расскажи.
Он оперся спиной о дверной косяк, небрежно закинул ногу за ногу и рассмеялся:
— Невеста за три дня до свадьбы наконец заинтересовалась родословной жениха.
— Не язви.
Он согласился:
— Хорошо, не буду. Даже расскажу: я русский. Мой дед, Михаил Доров, в тридцатых прошлого века уехал из России, сбежал в Америку от Сталинских репрессий. В Америку, как думалось ему, в свободную страну. Там наша фамилия претерпела некоторые изменения: Доров стал Дороф. Впрочем, это обо мне можно прочитать в любой газете.