И вы снова ошибаетесь. Я не понимаю, как вы дожили до седин с такими представлениями. Какой толк от применения ПММ к детям? Воспитание — это не знание того, что хорошо, а что плохо. Это вообще не знание, а рефлекс. Monkey see, monkey do. Для ребёнка ни один факт не несёт никакого знака, минуса или плюса. Воспитание, нравственность — это лишь приспособления для выживания. Я уже представляю, каких монстров выпустят на волю ваши коллеги с такими вопиющими рассуждениями.
— И, тем не менее, вам мат, романтик.
Писатель, хлопнув глазами, с минуту анализирует ситуацию на доске. И неожиданно тихо отвечает:
— Бога ради, какой я романтик. Я всего лишь алкоголик… Послушайте, полковник! — снова повышает он голос, разворачиваясь в сторону. — Не хотите ли присоединиться? Согласен и на позицию наблюдателя.
Зедрик тоже поворачивает голову.
Марк Шустер, сидя на диване и держась одной рукой за лоб, поднимает ладонь другой и слегка двигает головой из стороны в сторону.
— Я плохо играю.
— Тогда сыграйте со мной.
— Благодарю. Как-нибудь попозже.
Пожав плечами, писатель принимается расставлять фигуры. Доктор Зедрик сидит молча, углубившись в себя и пожёвывая губу. Глаза его скрыты за непроницаемыми снаружи, поставленными в режим «солнце» очками.
Дверь отходит в сторону и входит престарелый капитан Ирмонд. Капитан, который не управляет. Хотя он волочит ноги, его перемещения столь бесшумны, что могут довести до панической атаки. Зная это, он всегда покашливает, приближаясь к людям.
Игроки одновременно оборачиваются и, не удостоив капитана даже приветствием, углубляются в новую партию.
Капитан садится на диван рядом с полковником.
— Как вы? — спрашивает он Шустера.
— Спасибо, что поинтересовались. Сегодня, кажется, лучше. Однако, после их бесед… думаю, надо будет ещё полежать.
Капитан с удивлением смотрит на него. Полковник, заметив это, убирает руку со лба и спрашивает:
— А вам они ещё не надоели?
Концы усов капитана поднимаются вверх.
— Разве что самую малость. В мои годы я только рад послушать людей. Тем более, таких как эти.
— Странно.
— Ничего странного, полковник. Доживёте до моих лет — поймёте. А вот вы зачем их слушаете?
— Чтобы не слушать это, — отвечает Шустер, обводя рукой пространство вокруг.
Ирмонд смотрит на руку, потом в лицо полковнику. И, наконец, кивает.
— Вот видите. На самом деле вы меня понимаете.
— Это просто неестественно. Любой механизм издаёт какой-нибудь шум. На Земле постоянно что-то слышишь — голоса людей, птиц, грохот заводов, шелест ветра. Даже спрятавшись в шахте, слышишь журчание воды и веяние сквозняков. Да и в ушах иногда просто звенит. Но чтобы ни единого звука… Я чувствую себя глухим.
— Вам бы следовало обратиться к вашему другу.
— Я не думаю, что он может помочь. Понимаете ли… я слышу эту тишину сквозь любой звук.
Капитан не находит, что ответить.
От стола слышится: «А если все эти круги мне в конце концов осточертели? Что дальше, а?».
— Вы только посмотрите на них, — продолжает полковник. — Мы летим неизвестно куда и нас ждёт неизвестно что. А их это нисколько не волнует. Будто они до сих пор дома и обсуждают вчерашнюю прессу.
— Это защитная реакция. Впереди ещё сотни дней пути, и если вы не последуете их примеру, то сойдёте с ума.
— Кажется, я уже начинаю. Ведь мы даже не знаем, движемся ли мы вообще. Почему здесь нет ни одного иллюминатора?
— Наверное, потому, что мы бы всё равно ничего в них не увидели.
— Вы знаете принцип работы двигателя?
— Нет, конечно, — усмехается капитан. — Я даже не знаю, где он находится. И можно ли его называть двигателем.
— Так откуда вы…
— Перемещение по маршруту отображается на центральной панели. И никаких признаков известных нам излучений снаружи.
— Это, по-вашему, доказательства.
— Скорее, интересные факты. Но их трудно воспринимать как чью-то шутку. Тот пилот ведь говорил о том же самом, а не верить его рассказам нет никаких оснований. Он прибыл на этом корабле. Да ещё в таком состоянии…
— Лучше бы он умер.
— Возможно. А возможно, и нет. Но я рад, что в мои годы принимаю участие в таком мероприятии. Что бы я делал там? — Ирмонд неопределённо махает рукой. — Переползал из клиники в клинику, трясясь над своими ревматизмами, никому не нужный. А, едва вступив на борт этой штуковины, я уже вошёл в историю.