— Возраст — решающий фактор, это доказано.
— Но я знаю, что если у человека рак, возраст не преимущество.
— В общем, да, хотя зависит от типа рака. Иногда раковые клетки действительно пользуются быстрым метаболизмом, чтобы распространиться. Но когда речь идет о множественных серьезных травмах, лучше быть молодым, чтобы поправиться.
— Вы хотите сказать, что тело Алексиса практически разрушено?
— В общем, да.
— Вы хотите сказать, что, будь он стариком, вы бы оставили его умирать?
— Мадам Кац, прошу вас! Я не говорил ничего подобного.
— Наше общество устроено так, что я не могу не задать вопрос.
Доктор занервничал. Он принялся тереть себе указательный палец на левой руке, словно тот чесался. Во всяком случае кольца на нем не было, как и ни на каком другом пальце.
— Должен вам сказать, что у пациентов, попавших в автокатастрофу или пострадавших, как ваш брат, больше шансов выкарабкаться, чем у тех, кого по-настоящему подвело здоровье.
Я подняла глаза, давая понять, что не понимаю.
— Все просто, — продолжал профессор. — Кома вследствие инфаркта или инсульта опаснее, чем вследствие внешней травмы, например, при падении с лестницы или откуда-то еще…
Я смотрела на собеседника, всем своим видом признавая, что перестала соображать, где хорошие, а где плохие новости.
Мне показалось, что доктор бросил на меня доброжелательный взгляд.
— У вашего брата, похоже, нет семьи?
— Что? — вырвалось у меня.
— Кроме вас, конечно.
— Кроме меня, — повторила я.
Врач положил досье обратно в ящик и немножко откатился назад в своем кресле на колесиках.
— Кто вы, мадам Кац?
Я не ответила.
— Вы ведь не сестра господина Берга, верно?
— Нет, я Алексису не сестра.
— Можете оставить свои координаты, чтобы мы держали вас в курсе состояния господина Берга?
— Я бы хотела его увидеть, если можно.
— В его отделении посещения запрещены.
Доктор Каппель взял плащ.
— Вне зависимости от степени родства, — прибавил он.
Врач поднялся с кресла, положил плащ на левую руку. Я почувствовала, что ради приличия доктор Каппель не станет одеваться передо мной, вспомнила, как он помог мне налить воды, хотя я не просила.
— Доктор Каппель, вы не могли бы сфотографировать Алексиса и показать мне фото?
Он посмотрел на меня так, словно я произнесла фразу на каком-то экзотическом языке.
— Простите, что?
— Вы говорите, что мне нельзя к Алексису, хорошо, но вам ведь можно к нему зайти?
— Фотографировать пациентов запрещается. Мадам, вы понимаете, где находитесь?
— Я должна увидеть его… Я хочу удостовериться в том, что он… жив.
Жестом доктор попросил меня встать, проводил до двери — она располагалась в трех шагах.
— Я врач, мадам Кац, и я уверяю вас: господин Берг пережил падение.
7
По поводу письма, написанного под дождем
Когда я вышла из больницы, шел дождь. Я чувствовала себя такой одинокой, что идея засесть в кафе и выпить чего-нибудь горячего показалась мне несуразной. Мое одиночество приобрело черты обезображенного тела, физического тела, для которого не было места в этом мире. Так что я решила просто неподвижно стоять перед главным входом больницы, ждать, пока полегчает. Люди приходили и уходили — чаще всего с опущенной головой. Закричала какая-то девочка. Ее заставили замолчать. Мне хотелось попросить ее покричать погромче: давай, кричи, смотрите все, она живая! Я сдержалась. На девочке был розовый плащ. Она скрылась за вращающейся дверью. Я надеялась, что она просто навещает новорожденного братика или сестричку и что ничего дурного в ее жизни не происходит. Многие из посетителей больницы выглядели старыми, отжившими свое, а может, их просто угнетала мрачная реальность. Я тоже казалась себе старой. И Алексис теперь состарился. А что, если сейчас поднялся бы ураган? Он бы очистил город. Снес бы больницу, положил бы конец страданиям, напрасным надеждам. Небо взяло бы на себя грязную работу, и никто бы слова не сказал. Мне вдруг захотелось услышать голоса месье и мадам Рива. Я соскучилась по чистому, удивительно молодому голосу Жюста Рива, по глубокому тембру и раскатистым «р» Эрмины. Я прикрыла глаза и услышала интонацию обоих супругов, спокойную, ровную, гармонирующую с их лицами, словно глаза и губы были частью одного идеально настроенного инструмента. Мне хотелось поделиться горем, и не с кем-то, а именно с четой Рива. Наблюдая за открывающимися и закрывающимися зонтиками, за этим серо-черным танцем вприсядку, я сознавала, что месье и мадам Рива — единственные люди в мире, способные правильно воспринимать чужую боль. Однако я не могла им позвонить. Малознакомых милых людей просто так не отрывают от жизни, чтобы сообщить печальные новости. Я подумала, что могла бы написать старикам, здесь, прямо сейчас, стоя в нескольких сантиметрах от вращающейся двери, пока девочка в розовом плаще не вернулась и не закричала снова. Я подумала, что могла бы набросать что-то в духе: «Господа Рива, я пишу вам, находясь перед главным входом в больницу Л., вторник, идет дождь, случилось горе. Вы, конечно, помните руководителя группы в красном галстуке, его зовут Алексис Берг, у меня с ним была интрижка на корабле, от безделья, на днях вы у меня спрашивали, нравится ли он мне хоть немного. Теперь, когда он без сознания и со множественными травмами лежит на больничной койке, — полагаю, что на койке, хотя я не видела, — я все еще не знаю, кто он для меня, кто я для него, имеет ли этот вопрос значение. Самое неприятное — двойственное чувство причастности и непричастности к жизни Алексиса. Переживали ли вы подобные минуты, месье и мадам Рива? Казалось ли вам, что вы одновременно присутствуете и отсутствуете, что событие вас касается и не касается? Наверное, этот дождь пойдет на пользу вашим растениям, вашим полям, надеюсь, вы довольны. Обнимаю вас, дорогие Эрмина и Жюст, пускай у вас все будет хорошо».