Но я, кажется, начала рассказывать о том, как прошло лето, чудесное, по большей части жаркое, а затем наступила осень, дождливая, брюзгливая, с безудержными порывами ветра, которые уничтожили разноцветную листву не хуже полчища короедов. Прошли месяцы, но Алексис так и не вышел из комы. Официально его кома уже не считается комой, потому что кома не длится так долго, однако его нынешнее состояние — как ни назови — не лучше прежнего. Теперь он без сознания лежит в простенькой палате больницы, где уже не так много разных мониторов и трубок и ничто не гудит, не щелкает, не мигает. Если заглянуть в стеклянную дверь, можно принять палату за обыкновенную комнату отдыха для врачей. Однако это впечатление обманчиво. Если войти и опуститься рядом с Алексисом на серый стул, — я попросила стул, потому что сесть в палате решительно некуда, — если приподнять простыню и собственными глазами посмотреть на то, что соединяет тело Алексиса с почти незаметными медицинскими аппаратами, если коснуться его руки и подождать, еще и еще немного — понимаешь, что всякий раз дотрагиваешься до одной и той же теплой, но неподвижной руки, которая не реагирует, не отвечает, не вздрагивает, не сжимается, не выражает покорности или возмущения. Во время первых посещений я предавалась исключительно созерцанию целлы, потом тела; надо сказать, мне сразу показалось, что Алексис очень красив на своем ложе. В какой-то момент я даже подумала: «Живой он не был таким красивым», — но тут же оборвала себя, вспомнив, что Алексис пока еще не умер. Много часов я потратила, пытаясь выяснить, как называется нынешнее состояние Алексиса, учитывая, что это не жизнь и не смерть. Существуют слова «кома», «вегетативное состояние», «состояние минимального сознания», но на самом деле мы способны различать только жизнь и смерть. Ни наша душа, ни наши глаза не улавливают промежуточных фаз, даже если для таковых имеются названия. И находясь в палате Алексиса, я не могла понять, кто или что лежит на кровати, кого я навещаю, в чьей компании я провожу время. Думаю, в первые десять или двенадцать посещений я не произнесла вслух ни слова. Может, я про себя ничего не говорила. Мысли просто не шли в голову, и хотя потом это кажется странным, на самом деле нет ничего странного в том, что ты впадаешь в ступор при виде не живого и не мертвого человека, который месяцами просто неподвижно лежит в постели. В действительности необходимо довольно долгое время, дабы приучить себя (я не говорю о визитерах, которые только на часы поглядывают) к мысли, что в этом пространстве, рядом с этим телом есть место чему-то еще, помимо вымученной тишины.
Невзирая на мое присутствие, в палате Алексиса царило безмолвие до тех самых пор, пока мне в голову не пришло, что, может, не лишним было бы поговорить с телом. Обычно в кино, когда герой впадает в кому, его родственники так и делают. Кажется, разговаривать с распростертым на кровати существом, не способным на человеческие реакции, — полезно. В кино компетентные врачи всегда объясняют, что, несмотря на отсутствие реакции, пациент иногда может слышать. Доктора, исполненные сочувствия и понимания, активно побуждают людей говорить с бездвижными телами, уверяя, что словами не навредишь, даже наоборот. В комедиях бывают жуткие сцены, когда родственники ругаются прямо в палате у несчастного больного, не подающего признаков жизни, обсуждают наследство, обещают свернуть друг другу шеи и так далее. Но и в этих случаях пациент не приходит в себя. Кстати, именно благодаря таким сценам из кино публика стала понимать, что такое кома и почему невозможно гарантировать выздоровление. Тем не менее фильмы не отражают реальности. В кино редко показывают беспомощных врачей, которые лишь имитируют деятельность, открывают рот только для того, чтобы их не сочли немыми. Кино не передает атмосферу безнадежной пустоты, пустоты палаты, куда не заглядывают больничные гуру, воспевающие радость завтрашнего дня. Пустыми воспринимаются палаты всех умирающих от долгой болезни. Этих людей в конце концов оставляют в покое. Рынок, где продают надежду, сворачивает палатки, так ледник, бывает, достигает своего предела, хотя мог бы простираться еще на километры вперед. Так вот именно из-за кинематографа люди, которые навещают родственников в коме, начинают воображать, будто благодаря голосу, каким-то приятным ободряющим словам пациент придет в себя, соберет волю в кулак и вернется к реальной жизни, хотя нет для того никаких причин — разве что за квартиру пора платить или еще какие-нибудь дела улаживать, за время комы дела имеют свойство накапливаться. Персонажи в кино обычно приходят в себя якобы благодаря голосу, который постоянно звучал у них в ушах. В кино мы, конечно, слышим голос всего несколько секунд, но за счет разных планов, монтажа и прочей операторской игры с подсознанием нам кажется, что голос звучал на протяжении многих часов, ведь кинематограф не живая жизнь, режиссеры знают это, а потому с удовольствием заставляют зрителя верить в несбыточное и выдуманное. Жаль, что прекрасный мир кино не имеет отношения к реальности. Можно подумать, режиссеры никогда не советуются со специалистами, чтобы довести до ума свои сцены с коматозными больными! Или, может, режиссеры считают, что реалистичные сцены не такие захватывающие, не такие интересные и не так понравятся публике, на которую рассчитывает продюсер, попивая водку и принимая решение о финансировании проекта. Еще режиссеры обычно подсаживают в палату к умирающему хорошенькую молоденькую блондинку или брюнетку. Девушка разрывает зрителю сердце страстными любовными монологами, иногда умеренным стриптизом — пуговички расстегнет и давай ласкать безжизненное тело, ложится рядом с ним — тут уж у зрителя не возникает ни малейших сомнений: да-да, персонаж придет в себя, откроет глаза, и ведь он действительно их открывает, и не только глаза — он и рот открывает, а там — сияющие невероятной белизной зубы. А что? Он их отбеливал, пока в коме валялся. Итак, дело сделано, режиссер может заняться следующей сценой.