Итак, я открыла книгу, на секунду задумалась: должна ли я начать сначала? Должна ли я рассказать об антициклоне над Россией и сделать скидку на то, что Алексис не в курсе всей этой истории? Или я могу начать с того места, на котором остановилась, учитывая, что главный читатель здесь я и пациент вроде не возражает? Я вынула закладку и положила ее на пол, потому что палаты для коматозных больных, в отличие от обычных, не оборудованы тумбочкой, ночником и прочими удобствами. В общем, по правде говоря, я начала с того места, где остановилась накануне вечером, лежа в кровати. Я повела себя так, словно Алексису уже известна история Ульриха и Диотимы, словно он знает, что над Атлантикой циклон. Я начала читать со слов «с тех пор», но с каких пор, в этом абзаце не уточнялось, и отношения Ульриха с женщинами представали в искаженном виде. Я осознаю жестокость такого вторжения в литературный материал, особенно если речь идет о человеке, не способном даже моргнуть в ответ. К счастью, вскоре рассказчик заговорил о многочисленных прогулках Ульриха с Диотимой. Правда, псевдоголубки в основном рассуждали об эпохе и критиковали наше восприятие реальности, вместо того чтобы целоваться в тени раскидистых деревьев и отдыхать на природе. Тем не менее я надеялась, что Алексиса хоть немного увлечет эта история и вместе с ее героями он вдохнет изумительно свежий воздух. Я была рада, что персонажи предпочитают передвигаться пешком, потому что скорость шага нравится мне самой, я могу выдерживать ее долго. Иногда текст меня так захватывал, что я забывала о слушателе. А порой, когда повествование замедлялось, я поднимала глаза на невозмутимое лицо неподвижного человека в надежде различить на нем тень смятения, какую-то едва заметную работу сознания. Мы с Алексисом никогда не говорили о любимых или нелюбимых книгах. Помню, однажды на корабле он сказал, что я слишком много читаю. Это правда, у меня маниакальная зависимость от книг, я держусь за них так же упорно, как некоторые люди — за психотропные препараты. Алексис еще тогда добавил, мол, ему необязательно читать, чтобы иметь представление о мире. Я сделала вывод, что его камень в мой огород как нельзя лучше отражает дух эпохи. Раньше люди стыдились своего равнодушия к литературе. Теперь они кричат о нем на каждом углу, словно о победе, не менее, кстати, славной, чем победа светского общества и торжественное избавление от Бога, ада и рая.
Не была ли моя процедура чтения злой и насмешливой пыткой? Ведь я навязала Алексису книгу, которую он не выбирал и сюжет которой я едва ли могла бы пересказать — если таковой там вообще присутствует. Вдобавок ко всему ни один из героев, включая знаменитого Ульриха, не принимал всерьез собственные идеи и рассуждения и, как правило, противоречил сам себе спустя пару абзацев. Текст растягивался, распухал от мыслей, раздумий, философствования, анализа, подробного разбора, изучения, измерения, исследования мира. Герои вели себя не так, как обычные люди. Они словно и не считали себя обычными людьми. Женщины не жеманились, не говорили, что им то холодно, то жарко, не желали иной жизни, не строили воздушных замков, не мечтали о принце или прекрасном любовнике. Если Алексис мало-помалу и начинал понимать суть истории, как могла вернуть его к жизни и взбодрить картина мира, в котором все герои впали в летаргический сон, хоть никто из них и не прыгал из окна? Окончательно махнув рукой на чтение, я вдруг испугалась, что Алексис придет в себя и обрушит на меня шквал упреков; впрочем, он оставался неподвижным, а я тем временем осторожно закрыла левой рукой напечатанное на зеленой обложке название книги. Я чувствовала, что поздно спохватилась. Алексис уже наверняка успел прочесть название, сделать выводы и окончательно разочароваться в жизни. Разочарование проникло в утробу Алексиса, тихо-тихо поднялось по нервным окончаниям к мозгу и там угнездилось. Завтра утром мне позвонят и скажут, что Алексис ночью умер и что так лучше, учитывая развитие событий в последние месяцы; разумеется, это большое горе, но по медицинским показателям смерть была неизбежна.