После забастовки на железной дороге были обнаружены странные вещи, например, гора срезанных роз на запасном пути
Интуиция не имеет памяти, она выбивается из колеи, из накатанных размышлений и логики
опять изнурительный сон со зловещими аллегорическими фигурами и еще одним «сном во сне», про соборы, в мокрых ботинках сидящие ночью в голубой воде каналов
письмо к Пиа, написанное во сне с помощью азбуки Брайля
из всего этого жуткого хаоса, Пиа, я пытаюсь сотворить новую и, возможно, последнюю мою книгу. Пол в студии устлан фрагментами этой грандиозной головоломки
когда эпоха уходит в море и рассеивается в волнах, то, что от нее остается, остается по чистой случайности; пятая часть древнегреческих драм, десятая часть елизаветинских — вот и все. Так о чем печалиться?
Дети очень милы и не страдают бахвальством, за что им надо благодарить лишь самих себя.
Язык — вещь замечательная, и без него мы как без рук, но в то же время это самое зловредное изобретение человека, оно разрушает тишину, обрывая лепестки разума. Чем дольше я живу, тем более стыжусь.
Без печали нет любви, как нет массы без гравитации.
Механизм причинно-следственной связи могуществен и математически неопровержим даже для человека с незаурядным умом.
Я читал эти фрагменты грандиозной головоломки, то есть незаконченного романа Роба, страницы которого устилали пол в верфельском архиве, а Тоби продолжал безжалостно, как дятел, долбить клавиши, стараясь извлечь нужную мелодию.
— Сильвия.
Она подняла темную головку и рассеянно посмотрела на меня, все еще поглощенная картами, их завораживающими раскладами.
— Пьер сказал тебе?…
Глупо было затевать этот разговор, и Тоби недовольно поморщился. Однако она сделала вид, будто ничего не слышала. А спустя мгновение сказала:
— Он продумал все до мелочей, прежде чем решился следовать правилам. А потом всей душой устремился к этому.
— К чему, Сильвия?
Сильвия печально улыбнулась, и я понял, что она опять соскользнула с пути реального времени в солипсизм детства. Я положил бумаги на стол, и она тихо прочитала одну фразу: «В следующей жизни меня поглотит тот, чью плоть я пожирал в этой». Я даже предположить не мог, где Пьер отыскал этот афоризм для своей записной книжки, и откуда он списал четверостишие забытого елизаветинца:
Лелеющее чрево
Росло, росло,
Чтобы в конце концов
Сыночка придушить.
Наверно, стихи поразили его, как напоминание о ее малыше, о ребенке Сильвии. Тряхнув головой, чтобы убрать с лица волосы, она спросила:
— Не забыл песню тамплиеров?
Я покачал головой, но, если честно, не понял, о чем идет речь. Тогда она запела тоненьким детским голоском «Апельсины, лимоны, святого Климента колокольные звоны». Это очень известная детская песенка, правда, я никогда не слышал о том, что ее придумали тамплиеры. А Сильвия очень серьезно, даже с важностью продолжала петь и вдобавок начала изображать то, о чем пела, как это делают дети. «Свеча — чтоб в постельку тебя проводить, топор — чтобы голову махом срубить, чик, чик, чик, чик…» Ребром ладони она словно казнила множество детишек — будто ножом гильотины. И вдруг умолкла, чего-то испугавшись, и стала глядеть в пространство или, скорее, на отражение собственных мыслей на белой стене. Потом сказала:
— Все началось в Макабру, сам знаешь. Пьер тоже знал. Макабру все изменил.
Я напряженно ждал, не откроет ли мне сегодняшнее экстравагантное свидание что-нибудь еще, но больше ничего не дождался. Вскоре явилась сиделка, толкавшая перед собой столик на колесах со скромным обедом и лекарствами. Пришел Журден, напомнил нам, что мы сегодня его гости. Он радостно поприветствовал Тоби. А Сильвия опять замолчала и ушла в себя, пойманная в ловушку непонятных нам мыслей, «в плексигласовый куб непоколебимого аутизма». Я попрощался с ней, погладил по голове, но она даже на меня не взглянула.
В кабинете Журдена, на столе, стояла обитая черным бархатом красивая шкатулка с посмертной маской Пьера, похожей и не похожей на него — словно время сыграло с его обликом такую же шутку, какую обычно играет с воспоминаниями, разрушая их. Наверное, та же мысль пришла в голову и врачу, потому что он сказал:
— Всегда кажется, будто после смерти происходит усыхание. Никак к этому не привыкну. Такое впечатление, будто человек становится меньше. Я даже взвешивал трупы, чтобы узнать, не мерещится ли мне это. Неужели индивидуальность тоже что-то весит? Скажем, когда с ней покончено, начинается общий разлад и распад, и первый признак — уменьшение объема плоти. На самом деле ничего такого не происходит. Это всего лишь иллюзия. Вес тела остается прежним.