Спустившись к Парренам, Месье позвонил на работу. Ему ответила секретарша, почтительнейше ее поприветствовав, он попросил отменить все намеченные встречи и передать мадам Дюбуа-Лакур, что появится на следующей неделе. Затем он зашел в комнату невесты, собрал вещи и явился на кухню со спортивной сумкой и атташе-кейсом. Пока он усаживался, мадам Паррен сообщила мужу, что жених их дочери-коммерческий инженер. Коммерческий директор, уточнил Месье. Да. И по связям с общественностью тоже немного, сказал он, но это не самая сильная моя сторона.
Да уж. Осторожно массируя больную руку, Месье сказал невесте, что намерен использовать вынужденный перерыв в работе для поездки на Лазурный берег. Невеста удивилась и спросила, что он там собирается делать, Месье не знал, там видно будет, отвечал он. Еще вопросы? Нет. Отлично. До Канна добрался благополучно. В купе с ним ехал немец, но швейцарский.
В Канне Месье остановился в первом же попавшемся у вокзала отеле. По утрам он отправлялся завтракать в кафе в центре города; он покупал газеты, играл на бегах, накапливая скромные выигрыши, даже иногда строил планы, как поедет в Кань-сюр-Мер, где расположен ближайший ипподром, болеть на трибуне. И так далее, и тому подобное. Например, под вечер, в час аперитива, он играл в бильярд в прокуренном зале кафе с молчаливым старичком, который время от времени прерывал игру и удалялся кушать канестрели. В молодости старичок играл, видать, неплохо, но соперничать с Месье не мог. Нет. Тем не менее они прониклись взаимной симпатией и угощали друг друга аперитивом. А однажды вечером старичок, широкая натура, даже пригласил его поужинать.
За день до отъезда Месье позвонил своему приятелю Луи, у которого была вилла в горах около Ванса. Приятель позвал его к себе и под вечер заехал за ним в Канн на своем «фольксвагене».
Пока они по мокрой дороге поднимались в автомобиле к Вансу, Месье, насупившись, копался в бардачке, надеясь найти сигару, и рассказывал Луи об опыте Шредингера — абстрактном, понятно: кошку помещают в замкнутое пространство, где устанавливают пробирку с цианистым калием и детектор с радиоактивным атомом; в случае расщепления атома детектор запускает механизм, разбивающий пробирку, и умерщвляет кошку (эх, люди, люди!). Но это еще не все. Нет. Вероятность того, что вышеупомянутый атом распадется в течение часа, равна пятидесяти процентам. В задаче спрашивается: жива или мертва будет кошка через шестьдесят минут? Возможны только два варианта, правильно? Ты все-таки поглядывай на дорогу, сказал Месье. Однако, по мнению Копенгагенской школы, кошка через час будет ни жива, ни мертва, с равными шансами выжить или окочуриться. Ты скажешь, можно без ущерба для эксперимента заглянуть и проверить, потому что от одного взгляда кошка не умрет и не оживет, если уже умерла. Между тем, опять же по мнению Копенгагена, один-единственный взгляд коренным образом меняет математическое описание ее состояния, поскольку из ни живой, ни мертвой кошка превратится либо в безусловно живую, либо в окончательно мертвую: это уж как повезет.
В жизни всё так.
То-то и оно. После ужина, поздно ночью, Месье и Луи совершили отрезвляющую прогулку под зонтиком в мокром саду. Они шлепали изящными ботинками по грязи, освещая себе путь фонариком, а впереди бежал хозяйский пес, с виду спаниель, иногда он останавливался, поджидая их, и отряхивался, окутанный снопом света.
На другой день спозаранок, пока Луи еще спал, Месье прошелся босиком по непросохшей лужайке, а затем позавтракал в одиночестве, глядя вдаль. В саду между платаном и засохшей мимозой висел — о искушение! — гамак. Месье не устоял и, подталкиваемый легким ветерком, пустился в плавание, скрестив ноги, с открытыми глазами, следуя мыслями за колебательными движениями своего тела, не забегая вперед, но и не отставая. Иногда он вытягивал руку за голову, касался гладкого ствола платана, тормозил, останавливался полностью, потом отталкивался и снова запускал гамак слева направо, туда-сюда, часами.
После обеда они отправились с Луи за дровами на поляну чуть ниже по склону. Часок-другой попилили и пошли назад. Тяжелые бревна они оставили на месте, маленькие и даже средние ветки взвалили на плечи, а кое-какие потащили волоком. Обратный путь по тенистой, плавно поднимающейся дороге был долог.
Затем наступило время возвращаться в Париж.
Вечерами после ужина Месье частенько играл на кухне в скрэбл с родителями невесты, он сам записывал очки в три столбца на листе бумаги. Разбирательства в отношении орфографии далеко не заходили, поскольку Месье позволял им в спорных случаях справляться по словарю, а если замечал, что они косятся на соседние страницы и тайком подглядывают новые слова, то виду, бог с ними, не подавал. Паррены нашли, что Месье уживчив и предупредителен, и мало-помалу приняли его в свою семью.
Не Месье, а идеальный зять, прямо Поль Гют[1] какой-то.
Впрочем, когда он порвал с невестой, Паррены, возможно, стали испытывать некоторую неловкость оттого, что он продолжает жить у них в доме. Месье, откровенно говоря, не смог бы объяснить причину разрыва. Он, собственно, не очень-то и вникал, помнил только, что количество высказанных упреков показалось ему значительным.
Невеста тем временем, сойдясь с неким Жан-Марком, человеком зрелых лет, дельцом и к тому же женатым, все чаще не ночевала дома, а если случалось ей заглянуть к родителям на ужин, держалась с Месье весьма холодно и отстраненно. А Жан-Марк этот вообще почти с ним не разговаривал, зато с порога, еще не сняв пальто, начинал рассыпаться в любезностях перед родителями, рассчитывая, вероятно, что они закроют глаза на его связь с их дочерью (между прочим, несовершеннолетней).
Месье, со своей стороны, по-прежнему поддерживал со всеми наилучшие отношения. Паррены, например, легко усвоили, что его мало прельщает возвращение в дом брата, и даже не доискивались причин, а наоборот, всячески поощряли его желание снять себе квартиру. По утрам, когда после душа он выходил к завтраку в банном халате, они непременно интересовались результатами поисков, и более того, мадам Паррен простерла свою любезность так далеко, что однажды взяла дело в свои руки и подыскала-таки ему трехкомнатную квартиру поблизости от них.
Новая квартира Месье, состоявшая из трех больших комнат, можно сказать, без мебели, пахла краской. Только в спальне стояли стол, кровать и складные стулья. Прочие помещения пустовали, за исключением прихожей, где он сложил чемоданы, две коробки журналов и портативную пишущую машинку. Вселившись накануне, Месье так ничего и не распаковал, ни к чему не притронулся. Он устроился в шезлонге посреди спальни, света не зажигал. Одетый в серый костюм, белую рубашку и темный галстук — предмет зависти окружающих, он слушал радио и поглаживал себя то по щеке, то ниже пояса, по тем местам, какие попадались под руку, однако от сознания, что он все время у себя под рукой, легче не становилось.
1