Дядя с сокрушением взглянул на любимого племянника:
– Зря ты, Сашенька, в отставку вышел. Это ты с тех пор дурью-то маешься. Мы эту вольность уже на Яике повидали. Хватит, насмотрелись. Меня матушка по делу человеколюбия послала, а не Российскую империю подпаливать. – Подтянул к себе газеты. – Подожди немного, и такие прекраснодушные обормоты, вроде тебя, вот эти самые вольные дворяне, в поисках великих подвигов мятежниками-то и заделаются. Мудрая государыня войну Речи Посполитой еще и для того объявила, чтобы после победы над османами офицеры по безделью не начали заговоры и бунты устраивать. – Опустил взор на газетную страницу сердито заметил: – Ничего не вижу. Как я, по-твоему без окуляров читать должен? – Водрузил очки на переносицу потребовал ручное полотенце – разве Александр сам не видит, что от мокрых рук бумага расползается?! – А Францией нынче одни болтуны правят: самые зычные остальных на гильотину отправляют.
– У власти те, за кем народ идет. – Александр снял с огня котел, долил в чан кипятка. – Нравится нам или нет, а нация сейчас за якобинцами следует.
Дядя сквозь запотевшие очечные линзы скептически рассмотрел племянника:
– Поосторожней, ошпаришь! Кто этот их жакобенский клуб выбирал? Кто Парижскую коммуну выбирал? Никто. Санкюлоты пришли к власти на пиках и дубинках, и не они за жакобенами идут, а те стараются впереди городской голытьбы бежать и черни угождать. Парижский сброд свою власть почуял и кровью упивается. Такую тиранию только террором и удержишь. – Сердито зашуршал страницами: – Смотри, что творится: тело Шарлотты Корде судебной экспертизе подвергли на предмет установления девственности. А разлагающийся труп божественного Марата таскали по улицам до тех пор, пока вонища не замучила. Эти зрелища у них нонче вместо хлеба. – Левиафаном пошевелился в ванне, отчего выплеснул на паркет очередной водяной вал, грустно заметил: – Тоскую я по квасному пару да по веничкам березовым. И сердце нечем тут развеселить. Принеси хоть вина графинчик.
Наконец дядюшка умаялся выносить все неудобства принятия ванны. Александр ему спину подраил, чистой подогретой водичкой ополоснул. Василий Евсеевич с кряхтеньем и с Сашиной помощью выкарабкался из бадьи, обтерся полотенцами и простынями, плотно запахнулся в шлафрок, натянул фуляровый колпак и, невзирая на июльскую жару, туго обмотался вязаной шалью. Окна открывать строго-настрого запретил.
– Кому нужен этот проклятый свежий воздух? От тепла еще ни единый русский человек не умер, зато от сквозняков – сколько угодно. – Рухнув в изнеможении в кресло, простонал: – Мука-то какая – эти ванны! Неудивительно, что народ тут не моется, одними парфюмами поливается!
Александр вычерпал бадью, в который раз подтер пол и, заметив, что измученный мытьем дядюшка задремал, поспешил в канцелярию Дворца правосудия – разузнать там о судьбе мадам де Жовиньи и пекаря Нодье. Что бы Василий Евсеевич ни говорил, надо отдать должное революционному правосудию: с летр де каше – тайными королевскими приказами о бессрочном заключении – покончено. Французское судопроизводство стало публичным, и все решения трибунала теперь записывались.
В канцелярии Дворца правосудия воняло потом и ветошью, стены украшали Декларация прав и текст конституции. У стойки с трехцветными флагами топталась очередь, которая ждала так покорно и смирно, словно великое множество висевших на стенах списков гражданских прав и свобод не имело к ней ни малейшего отношения. Терпеливо переминался и Воронин, прислушиваясь к писарю, назидательно зачитывающему юному санкюлоту из огромной регистрационной книги:
– Луиза-Катерина-Анжелика Рикар второго августа тысяча семьсот девяносто третьего года привлечена к суду за то, что рукоплескала убийству божественного Марата и говорила: «Он сам учил не жалеть крови». Казнена в тот же день. Распишись вот тут, гражданин. Новые постановления комитетов хочешь купить? Нет? Тогда с тебя пятнадцать су. Свобода, равенство, братство или смерть, гражданин!
Женщине с усталым лицом чиновник сообщил, что ее мужа, дровосека Реми Жансона, судили за то, что у Ансельской заставы тот кричал: «Да здравствует король!» – а на суде пытался оправдаться тем, что был пьян, но суд счел это отягощающим обстоятельством.
– Пятнадцать су, гражданка. Брошюры какие-нибудь нужны? Нет? Привет и братство.
Не всем так «везло». Приговора над бывшим кровельщиком и капралом двадцать девятого пехотного полка в архиве не обнаружилось, и его мать потерянно гладила конторку заскорузлыми, сморщенными от вечной работы руками, пока ее не отпихнули следующие посетители.