- А вы смеете играть с пьяным?.. Смеете? Вы знаете, что вас в Титовку за это посадят! - сказал Янсутский и хотел было уйти.
Граф более не выдержал.
- Подлец! - крикнул он ему.
В ответ на это Янсутский ничего не сказал, а, быстро повернувшись назад, подошел к графу и дал ему пощечину. Тот, в свою очередь, обезумел от гнева: с замечательною для семидесятилетнего почти старика силою он выхватил у близстоящего маркера тяжеловесный кий, ударил им Янсутского по голове, сшиб его этим ударом с ног, затем стал пихать его ногами, плевать ему в лицо. Вся злость, накопившаяся издавна в душе графа против Янсутского, вылилась в эту минуту. Маркеры и сбежавшиеся лакеи едва растащили их, и Янсутского, как более почетного посетителя и много тратившего у них денег, они отправили с знакомым извозчиком домой, а графа, вздумавшего было доказывать, что он прав, вывели не совсем вежливо и просили больше не посещать их отеля. Дома графа, как мы знаем, тоже ожидало не совсем приятное известие. Прокофий, всегда его терпеть не могший и почти вслух называвший "пришлой собакой", нарочно сам ему отворил на этот раз дверь и сказал, что Александр Иванович не приказал графу являться к себе на глаза.
- Как не являться? - спросил тот, будучи удивлен и встревожен таким приказанием.
- Так: сидите там у себя наверху! - дополнил Прокофий.
Граф пожал плечами и, делать нечего, покорился молча своей участи. Кроме всех этих оскорбительных в нравственном смысле сюрпризов, он чувствовал довольно сильную физическую боль в левой щеке от удара Янсутского и поламыванье в плечах от толчков, которыми будто бы нечаянно при выпроваживании наградили его трактирные служители.
Поутру, впрочем, Бегушев смиловался над графом и позвал его к себе. Хвостиков очень этому обрадовался, и его смущало одно, - что под левым глазом у него выступил большой синяк; тщетно затирал он его помадой, мелом, пудрой - синяк виднелся.
Бегушев встретил графа сурово.
- Что вы, человек или камень бесчувственный? - отрезал он ему прямо.
- До сих пор был человеком, - отвечал Хвостиков уклончиво.
- То-то до сих пор, а теперь перестали: у вас дочь умирает, а вы где-то в кабаке пьянствуете, - продолжал Бегушев.
Граф сделал вид, что этими последними словами очень обиделся.
- Я был не в кабаке, а в одном из лучших отелей, где бываете и вы, и Елизавета Николаевна вовсе не опасно больна: я говорил об ее болезни с докторами; они меня заверили, что она скоро должна поправиться.
- Вы не лжете это? - спросил его Бегушев.
- Можете думать, что я лгу или не лгу, - это как вам угодно, - отвечал граф тем же обиженным тоном: он сообразил уж, из какой причины проистекало такое живое участие Бегушева к болезни Елизаветы Николаевны, и внутренне чрезвычайно этому обрадовался, ожидая, что если случится то, что он предполагал, так он заставит своего патрона гораздо почтительней с ним обходиться.
- Это что у вас за украшение? - продолжал между тем Бегушев, заметивший у графа синяк под глазом.
- На бильярде играл и на кий нечаянно наткнулся! - придумал тот.
- Странная неосторожность!.. - произнес, усмехаясь, Бегушев. - Но когда в больницу приезжает главный доктор? - присовокупил он.
- В двенадцать часов, я об этом спрашивал даже, - солгал еще раз граф.
Бегушев посмотрел на часы свои и велел закладывать карету.
- Вы заедете к Лизе? - спросил его граф.
- Да!
- Она вам будет очень рада!..
Бегушев на это промолчал.
- А вам, Александр Иванович, так на меня сердиться грех; я слишком несчастлив и достоин сожаления! - проговорил с чувством граф.
- Что вы несчастливы, я согласен; но чтобы стоили сожаления, - это под сомнением! - объяснил ему Бегушев.
- Стою!.. - повторил граф и величественной походкой ушел к себе.
Ровно в двенадцать часов Бегушев приехал в ту больницу, где помещена была Елизавета Николаевна. Его повели по длинному коридору в приемную комнату. Первое, что он встретил, это фельдшера, который нес таз с кровавой водой и с плавающим в оной только что, вероятно, отрезанным пальцем человеческим... Из некоторых палат, сквозь не совсем притворенные двери, слышались стоны; воздух, как ни чисто содержалось здание, все-таки был больничный. В домовой церкви, вход в которую был из того же коридора, происходило заунывное отпевание двух - трех покойников... Бегушев давно не бывал в госпиталях, и все это ужасно его коробило; он дал себе слово, что как только Меровой будет немного получше, перевезти ее в свой дом, что бы по этому поводу ни заговорили! В приемной комнате Бегушев заявил желание видеть старшего врача и подал при этом свою карточку. Кто был старший врач, он не знал и рассчитывал на одно, что тот должен быть опытней молодых ординаторов. На приглашение его старший врач скоро вошел. Оказалось, что это был Перехватов, на днях только возведенный в эту должность. Он был в форменном вицмундире и с Владимиром на шее. Конечно, в Москве было немного таких заклятых врагов, как Бегушев и Перехватов, но при встрече они нисколько не обнаружили того и даже начали разговаривать сначала почти дружелюбно.
- Извините, что я обеспокоил вас, но я интересуюсь тут одной больной Елизаветою Николаевной Меровой, - начал первый Бегушев.
- Она принята, и ей уж оказана первая медицинская помощь, - отвечал Перехватов и из своей дорогой сигарочницы предложил Бегушеву сигару. Тот отказался и вместе с тем спросил доктора:
- Вы ее исследовали?
- Конечно!.. Впрочем, вы нашим исследованиям не верите! - слегка кольнул его Перехватов.
- Не совсем верю, хотя убежден, что скорое приближение смерти вы можете предугадать; что такое у Меровой - чахотка?
Перехватов пожал плечами.
- Пока можно только сказать, что сильное затемнение дыхания и сердце, кажется, не совсем в порядке.
- И что же, все это опасно?
- Нет, - протянул с важностью Перехватов, - аневризм в настоящее время, конечно, уж из ста человек у двух - у трех есть, а затемнение дыхания часто бывает от простого катара в легких.
- Кто ее, собственно, будет пользовать? - допытывался Бегушев.
- Ординатор палаты и специалист по грудным болезням, - объяснил Перехватов.
"Слава богу, что не ты!" - порадовался Бегушев.