- Неправду говорите, - я вам не верю, - отнеслась она к нему, махнув рукой.
- И по-моему, драма превосходная! - подхватил старичок негромко, боясь еще раз раскашляться.
Долгов тщетно приискивал в голове своей, что бы такое сказать в одобрение драмы, но не находил того; конечно, тут был народ и старая Русь, но все это было как-то слабо связано.
- В драме есть единство, - заговорил критик, заламывая еще более назад свою голову. - Единство времени, места и действия, - дообъяснил он.
Долгов, видимо, хотел было возразить ему, но его перебил старичок восклицанием своим:
- Тут все есть!
- Все! - не опровергнул и граф Хвостиков.
Критик тоже против этого ничего не высказал.
В сущности, граф Хвостиков, встретившись накануне в театре с генералом, и посоветовал ему пригласить бывшего тоже там критика на чтение; сему же последнему шепнул, что это приглашают его в один очень аристократический дом.
- А что именно будут читать? - спросил равнодушно критик, но втайне обрадованный таким почетом.
- Драму хозяйки дома, и, разумеется, как дамское произведение, по законам вежливости надо будет расхвалить! - предупредил его Хвостиков.
- Можно! - согласился критик.
- Тем более, что за это можно будет и вознаграждение получить! добавил граф.
- И то недурно! - отозвался критик.
Все это они, как мы видели, и сделали отчасти. Актрисе между тем становилось невыносимо скучно посреди всего этого общества, и главным образом оттого, что курить было нельзя, а она обыкновенно целые дни не выпускала папироски изо рта.
- Чтение окончилось, и мы можем уехать? - сказала она, не вытерпев более, Офонькину.
Тот, помня золотой аксельбант генерала, ответил ей суровым взглядом. Актриса поняла его и не повторила более своего желания, а чтобы занять себя чем-нибудь, она начала разговаривать с критиком, хоть и зла была на него до невероятности, так как он недавно обругал в газете ее бенефис - за пьесу и за исполнение.
Татьяна Васильевна, в свою очередь, грустно размышляла: "Итак, вот ты, поэзия, на суд каких людей попадаешь!" Но тут же в утешение себе она припомнила слова своего отца-масона, который часто говаривал ей: "Дух наш посреди земной жизни замкнут, оскорбляем и бесславим!.. Терпи и помни, что им только одним и живет мир! Всем нужно страдать и стремиться воздвигнуть новый храм на развалинах старого!"
- Ваше высокопревосходительство, я есть хочу! - сказал Бегушев генералу - опять-таки с единственною целью побесить кузину.
- Сейчас! - отвечал тот протяжно и взглядывая в то же время на жену.
- Поди, узнай, готово ли там? - позволила ему Татьяна Васильевна.
Генерал с удовольствием пошел в столовую и, возвратясь оттуда, просил гостей пожаловать к ужину.
Все начали подниматься, за исключением актрисы, которая оставалась на своем месте, так что Татьяна Васильевна должна была лично к ней одной обратиться и проговорить:
- Прошу вас!
Актриса с заметной гримасой встала и нехотя пошла за хозяйкой, которая, как ни раздосадована была всеми этими ломаньями Чуйкиной, посадила ее опять рядом с собой, а по другую сторону Татьяны Васильевны поместился граф Хвостиков и стал ее просить позволить ему взять пьесу с собой, чтобы еще раз ее прочесть и сделать об ней заранее рекламу.
- И чтобы в этой рекламе раскритиковать и унизить мое детище, проговорила грустным голосом Татьяна Васильевна.
- Увидите! - воскликнул Хвостиков и отнесся скороговоркой к критику: Экземпляр пьесы мы будем иметь!
Тот глубокомысленно кивнул головой и залпом выпил полстакана портвейна, поближе к которому он не без умыслу, кажется, и уселся.
Офонькин, оглядевший убранство стола и стоявших у стен нескольких ливрейных лакеев, остался заметно доволен этим наружным видом и протянул было уже руку к ближайшему стулу к хозяину; но генерал очень ловко и быстро успел этот стул поотодвинуть и указать на него Бегушеву, на который тот и опустился. Офонькин таким образом очутился между старичком и Долговым и стал на обоих смотреть презрительно.
- А вы будете играть в моей пьесе? - спросила Татьяна Васильевна актрису.
- Мы всё играем! - проговорила та.
Что оставалось делать после подобного ответа! Татьяна Васильевна решилась не произносить с актрисой более ни слова.
Долгов по поводу пьесы Татьяны Васильевны начал рассуждать о народе русском и столько навыдумал на этот народ в ту и другую сторону, что ему Офонькин даже заметил: "Это не так, этого не бывает". У Долгова была удивительная способность нигде ничего не видеть настоящего и витать где-то между небом и землею.
Ужин по внутреннему своему содержанию оказался еще лучше, чем был по наружному убранству. Откуда и через посредство кого генерал его устроил, это надо было удивляться, и в награду себе он только взглядом спрашивал Бегушева, который ему благодарно улыбался. У генерала можно было отнять все человеческие достоинства, но есть он умел!
Долгов, начавший вместе с другими, без всякого, впрочем, понимания, глотать ужинные блага, стремился поспорить с критиком касательно греческой трагедии и об ее трех единствах. Будучи не в состоянии себя сдерживать, он ни с того ни с сего возвестил:
- Греческая трагедия, под давлением своей пластической религии, узка, сжата!
Критик, выпивший уже целую бутылку портвейна, откинулся гордо на задок стула.
- Как?.. - сказал он.
- Узка! - повторил Долгов. - Шекспир выше греческих трагиков.
- Чем? - спрашивал лаконически критик.
- Шекспир всеобъемлющ, - лупил, не слушая своего оппонента, Долгов, как бог творил мир, так и Шекспир писал; у него все внутренние силы нашей планеты введены в объект: у него есть короли - власть!.. У него есть тени, ведьмы - фатум!.. У него есть народ - сила!
- Где народ у Шекспира? - рассчитал было подшибить его критик.
- В могильщиках{317}, в "Кориолане" и целая масса в его хрониках!..
- Кто народ в хрониках? - допытывал его строго критик.
- Все кумушки, Фальстаф и народнейший король Генрих Пятый{317}! отпарировал его Долгов.
Татьяна Васильевна молча их слушала и была грустна; она полагала, что этим двум спорящим лицам в настоящий вечер следовало бы говорить о ее пьесе, а не о Шекспире.