Татьяна. Ничего, ничего... так...
Бессемёнов. А коли ничего, так незачем и вздыхать. Неужто отцовы слова так тяжело слушать? Не для себя ради, а для вас же, молодых, говорим. Мы свое прожили, вам - жить. А когда глядишь на вас, то не понимаешь, как, собственно, вы жить думаете? К чему у вас намерения? Наш порядок вам не нравится, это мы видим, чувствуем... а какой свой порядок вы придумали? Вот он, вопрос? Н-да...
Татьяна. Папаша! Подумайте, который раз говорите вы мне это?
Бессемёнов. И еще, и без конца, до гроба говорить буду! Ибо обеспокоен я в моей жизни. Вами обеспокоен... Зря, не подумавши хорошо, пустил я вас в образование... Вот - Петра выгнали, ты - в девках сидишь...
Татьяна. Я работаю... я...
Бессемёнов. Слыхал. А кому польза от этой работы? Двадцать пять рублей твои - никому не надобны и тебе самой. Выходи замуж, живи законным порядком, - я сам тебе пятьдесят в месяц платить буду...
Акулина Ивановна (все время разговора отца с дочерью беспокойно вертится на стуле, несколько раз пытается что-то сказать и, наконец, ласково спрашивает). Отец! Ватрушечки... не хочешь ли? От обеда остались... а?
Бессемёнов (оборачиваясь к ней, смотрит на нее сначала сердито и потом, улыбаясь в бороду, говорит). Ну, тащи ватрушки... тащи... Эхе-хе! (Акулина Ивановна бросается к шкафу, а Бессемёнов говорит дочери.) Видишь, мать-то, как утка от собаки птенцов своих, вас от меня защищает... Все дрожит, все боится, как бы я словом-то не ушиб вас... Ба, птичник! Явился, пропащий!
Перчихин (является в дверях, за ним молча входит Поля). Мир сему дому, хозяину седому, хозяйке-красотке, чадам их любезным - во веки веков!
Бессемёнов. У тебя опять разрешение вина?
Перчихин. С горя!
Бессемёнов. С какого это?
Перчихин (рассказывает, здороваясь). Зяблика продал сегодня... Три года держал птицу, тирольской трелью пела, - продал! Почувствовал себя за этот поступок низким человеком и - растрогался. Жаль птицу, привык... любил...
(Поля, улыбаясь, кивает отцу головой.)
Бессемёнов. А зачем продавал, коли так.
Перчихин (придерживаясь за спинки стульев, ходит вокруг стола). Цену хорошую дали...
Акулина Ивановна. А что тебе деньги? Все равно зря промотаешь...
Перчихин (усаживаясь). Верно, мать! Деньги мне не к рукам... верно!
Бессемёнов. Значит, опять-таки не было резона продавать...
Перчихин. Был резон. Слепнуть стала птица... стало быть, скоро помрет...
Бессемёнов (усмехаясь). Ты однако не совсем дурак...
Перчихин. Рази я это от ума поступил? Это от низости натуры моей...
(Петр и Тетерев входят.)
Татьяна. А Нил где?
Петр. Ушел с Шишкиным на репетицию.
Бессемёнов. Где это они играть хотят?
Петр. В манеже. Спектакль для солдат.
Перчихин (Тетереву). Божьей дудке - почтение! Синиц ловить идем, дядя?
Тетерев. Можно. А когда?
Перчихин. Хоть завтра.
Тетерев. Не могу. Покойник есть...
Перчихин. До обедни?
Тетерев. Могу. Заходи. Акулина Ивановна! А не осталось ли чего-нибудь от обеда? Каши или в этом роде чего-либо?..
Акулина Ивановна. Изволь, батюшка, есть. Поля, принеси-ка там...
(Поля уходит.)
Тетерев. Премного благодарен. Ибо сегодня, как вам это известно, не обедал я по случаю похорон и свадьбы...
Акулина Ивановна. Знаю, знаю...
(Петр, взяв налитый стакан, уходит в комнату за аркой, сопровождаемый испытующим взглядом отца и недружелюбным Тетерева. Несколько секунд все пьют и едят молча.)
Бессемёнов. А хорошо ты, Терентий Хрисанфович, заработаешь в этом месяце. Почти каждый день покойник.
Тетерев. Везет... ничего.
Бессемёнов. И свадьбы часто...
Тетерев. И женятся усердно...
Бессемёнов. Вот накопи деньжат, да и сам женись.
Тетерев. Не хочется...
(Татьяна уходит к брату, и между ними начинается тихая беседа.)
Перчихин. Не женись, не надо! Нашему брату, чудаку, женитьба ни к чему. Лучше пойдем снегирей ловить...
Тетерев. Согласен...
Перчихин. Расчудесное это занятие - снегирей ловить! Только что снег выпал, земля словно в пасхальную ризу одета... чистота, сияние и кроткая тишина вокруг. Особенно ежели день солнечный - душа поет от радости! На деревьях еще осенний лист золотом отливает, а уж ветки серебрецом снежка пухлого присыпаны... И вот на этакую умилительную красоту - гурлы! гурлы! вдруг с небес чистых стайка красных птичек опустится, цви! цви! цви! И словно маки расцветут. Толстенькие эдакие пичужки, степенные, вроде генералов. Ходят и ворчат и скрипят - умиление души! Сам бы в снегиря обратился, чтобы с ними порыться в снегу... эх!..
Бессемёнов. Глупая птица, снегирь.
Перчихин. Я сам глупый...
Тетерев. Рассказано хорошо...
Акулина Ивановна (Перчихину). Младенец ты...
Перчихин. Люблю птичек ловить! Что есть на свете лучше певчей птицы?
Бессемёнов. А ловить ее, птицу-то, грех. Знаешь?
Перчихин. Знаю. Но ежели люблю? И ничего кроме делать не умею. Я так полагаю, что всякое дело любовью освящается...
Бессемёнов. Всякое?
Перчихин. Всякое!
Бессемёнов. А ежели кто любит чужую собственность прикарманивать?
Перчихин. Это уж будет не дело, а воровство.
Бессемёнов. Мм... Оно пожалуй...
Акулина Ивановна (зевая). Охо-хо! Скушно что-то... И как это по вечерам скушно всегда... Хоть бы ты, Терентий Хрисанфович, гитару свою принес да поиграл бы...
Тетерев (спокойно). При найме мною квартиры, достопочтенная Акулина Ивановна, я не брал на себя обязанности увеселять вас...
Акулина Ивановна (не разобрав). Как ты сказал?
Тетерев. Громко и внятно.
Бессемёнов (с удивлением и досадой). Смотрю я на тебя,
Терентий Хрисанфович, и дивуюсь. Человек ты... извини за выражение, совсем... никудышный - никчёмный, но гордость в тебе - чисто барская. Откуда бы?
Тетерев (спокойно). Врожденная...
Бессемёнов. Чем же ты гордишься-то, скажи на милость?
Акулина Ивановна. Так это он - чудачит все. Какая в нем гордость может быть?
Татьяна. Мама!