— Это все правильно… — усмехнулся Сухов, одобрительно вытягивая вперед свою голову. — Ну, а дальше как, по-вашему?
— Дальше? Очень просто даже: ненависть у меня, клянусь, к ним всем! Ух, какая!… Зачем, думаю, дикое мясо на молодом теле, как говорится, нашей рискующей республики, а? Дурная и тупая мозоль — вот что. Так и приходит иным разом фантазия в голову.
— Фантазия? — отчего-то перебил его вдруг насторожившийся Сухов, словно вспомнив что-то.
— Ну да, фантазия… Попробовать… Понимаете… Попробовать, значит, уничтожить дикое это мясо. Опасная эта фантазия, но волнует, заметьте, сильно даже! И отчего волнует и опасна — вот вопрос! Вот и сознаюсь, не могу не сказать уже… ведь в самом-то во мне, как и у всякого человека, к сожалению, — отрава внутри мысли: то самое обдуманное, кровоточивейшее слово волнует — «справедливость»! Вот, видали?… У меня тут, как бы сказать по-научному, социальная фантазия в голове, вроде, может, сумасшествием другим представится: все бы это «дикое мясо» собрать да под одну пулю подставить, а блага, что после него останутся, употребить на пользу обиженных жизнью… А? Часто это заметьте, так думаю. И говорю сам себе: если, в самом деле, справедливость, то убийство даже ты, Ардальон Порфирьевич, оправдываешь!
— А сами-то убить бы могли?
— Сам бы? Я сам?… — тихо и понуро переспросил Адамейко и отвернул голову в сторону, смотря поверх Сухова на дверь, за которой — слышно было — жена его убаюкивала больного Павлика.
Ардальон Порфирьевич внезапно вспомнил, что не больше как два часа тому назад почти этот же вопрос был задан ему вдовой Пострунковой. Так же неожиданно и против своей воли, казалось, видел он перед глазами ясно представившийся ему тогда же момент убийства Варвары Семеновны, вынимавшей деньги из ящика комода, и, словно неотделимая надпись к кинематографическому кадру, так же неожиданно припомнились свои же слова, сказанные только самому себе: «Такие вот и ждут своего владыку с топором…»
Он вздрогнул, но тотчас же поборол в себе волнение.
— Если вы обо мне спрашиваете, то я по внутреннему убеждению, так сказать, — сознаюсь! — я мог бы оправдать такое убийство и личным, к примеру, участием! — не громко, но твердо и почти спокойно сказал Адамейко.
— Нет… Путано говорите что-то. Вы мне по-настоящему скажите: убить бы… руками своими, значит, схватили б за горло? Или силы вашей… души, значит, не хватило б?… — взволнованно и тоже тихо и скороговоркой спросил Сухов.
Он встал и совсем близко подошел к Ардальону Порфирьевичу.
Желтоватенькое бельмо на левом глазу жалобно, как показалось Ардальону Порфирьевичу, и слепо смотрело на него, а правый глаз был упорен и насторожен.
— Путано? — повторил Адамейко. — Никакой путаницы здесь нет: если хотите… то я сам мог бы убить! — ответил он нетвердо и, встав со стула, сделал шаг вперед в сторону открывшейся двери: выйдя сюда на цыпочках, стараясь не потревожить уснувшего ребенка, ее осторожно прикрыла теперь Ольга Самсоновна.
— Здравствуйте… — тихо поклонился ей Адамейко.
— Вот и есть жена моя. Хотя забыл я, что вы уже в знакомстве…
Сухов смотрел на обоих, мягко и приветливо улыбаясь. Улыбка эта на минуту стала растерянной и почти робкой и застенчивой, когда жена с недоумением посмотрела на большой кондитерский сверток, лежавший на столе.
— Это Ардальон Порфирьевич, из любезности, значит, Ольгушка… Потратился он… Галке дал, а насчет остального порешили мы тебя ждать… хозяйку.
— По дружбе это я искренней. Прошу не отказываться… — вставил свое слово Ардальон Порфирьевич, хотя ни разу и не подумал о том, что кто-либо в этой квартире сможет отказаться от его гостинца.
— Сейчас… руки только вымою! — коротко бросила на ходу Ольга Самсоновна и вышла бесшумно на кухню.
— Чего отказываться? — неожиданно грубовато и быстро уронил Сухов, кладя руку на плечо своего гостя. — От двадцати копеек в пивнушке не отказался — чего ж тут! А все же ты, Ардальон Порфирьевич, про эти самые двадцать копеек не говори ей… жене! — шепотом и переходя вдруг на «ты» сказал он. — Про все остальное я рассказал ей, а про это твое одолжение — не захотел что-то… понимаешь?
— Я все понимаю, — дружелюбно и с особой серьезностью ответил Адамейко. — Прошу помнить: в интересе моем к вашей личности корысти у меня — никакой!
— Ладно! ладно!… — дружески кивнул головой Сухов. — А все же занятный ты для меня человек выискался, и беседы твои, хоть и неспокойные, мне интересны…
— И это знаю. Если б не знал, даром времени не занимал бы! — исподлобья посмотрел на него и, посапывая носом, сказал Ардальон Порфирьевич.
Через четверть часа и хозяева и гость сидели за столом, причем Сухов принес для себя из кухни высокий и широкий обрубок дерева, который он поставил неподалеку от Адамейко; Галочка разместилась на сундучке.
Ольга Самсоновна достала откуда-то сахар, приготовила чай, которым и угощала теперь, в свою очередь, Ардальона Порфирьевича.
Он пил медленно, к рогалькам и сдобному хлебу почти не притрагиваясь, и ни разу не выказал своего внимания к тому, с какой — едва скрываемой — жадностью и Суховы и девочка уплетали их. И пока сидели за чаем, разговор был короток, отрывист и малозначащ, чему Ардальон Порфирьевич был даже очень рад, так как не знал теперь, о чем следует заговорить с Ольгой Самсоновной: только к ней одной вернулась вновь его мысль…
Но с такой же радостью он чувствовал теперь свое собственное спокойствие, которое — неожиданно для самого Адамейко — пришло к нему в течение этого получаса.
Оно было тем более неожиданно, что, направляясь к Сухову, Ардальон Порфирьевич испытывал, как мы уже сказали, весьма заметное чувство волнения, связанное с предстоящей встречей с Ольгой Самсоновной. Красота ее и сейчас волновала Ардальона Порфирьевича, но она не обезоруживала его теперь, как это случилось с ним утром.
Наоборот, он вдруг стал уверенней в себе, жесты его стали медлительней и плавней, когда к чему-нибудь притрагивался, так же, как и слова, на некоторое время потерявшие свою обычную тягучую вертлявость.
Внутреннее возбуждение никак не противоречило теперь его внешнему спокойствию, потому что последнее чувство внушалось не столько обстоятельствами этой встречи с Ольгой Самсоновной, сколько той победой, которую одержал над самим собой Ардальон Порфирьевич: чувство растерянности и даже некоторой робости, испытанное им на улице, уступило место уверенности и настороженности. Внутренняя же взволнованность, объясняемая известными уже нам причинами, еще более требовала от Ардальона Порфирьевича внешнего спокойствия, которому он радовался теперь и хотел сохранить во время своего разговора с Суховыми.
Однако было бы неверным сказать, что сдержанность и уверенность Ардальона Порфирьевича явились результатом для очередного самоборства, — была еще одна причина, значительно повлиявшая на состояние духа Адамейко: он вдруг увидел теперь Ольгу Самсоновну такой, какой не рассчитывал увидеть еще час тому назад, хотя тогда же сделал все, что могло бы хоть на время вызвать к нему расположение изголодавшегося Сухова и его жены.
Красота ее лица и тела волновала Ардальона Порфирьевича, но едва скрываемая жадность, с которой Ольга Самсоновна ела, — как и муж и дочь, — вкусно пахнущие рогальки, ела так поспешно, что даже забывала отвечать на вопросы Галки или гостя, — это открытое и почти животное проявление голода вдруг стало приятно Ардальону Порфирьевичу, и он невольно вспомнил радость и подобострастное послушание капризного шпица, которого час тому назад кормил у подъезда…
Может быть, так же, как и от шпица, он втайне ждал такого же или схожего чувства к себе со стороны обоих Суховых, — он сам в этом сейчас не разбирался; но неожиданная, хотя бы краткая, зависимость от него Ольги Самсоновны усилила теперь в нем чувство уверенности, — и он без внутренней робости, спокойно уже наблюдал за женщиной.