После этого неожиданно взволновавшего его разговора Павел Васильевич пробыл у себя в кабинете до обеда, беседуя с начальниками отделов управления, бухгалтером — словом, делал обычную кабинетную работу. Потом пошел в цеха. Он каждый день обходил цеха. Не все, а по очереди. У него был определенный порядок в этом деле, и к нему уже привыкли.
В кузнечно-прессовом начальник ждал его. В конторе пробыли недолго. Начальник рассказал, как идет дело, попросил помочь цеху в организации теоретической подготовки учеников кузнецов (неважно было с помещением и с пособиями), посоветовались по поводу разных цеховых дел и вышли в помещение цеха. Здесь стоял грохот молотов, звон прессов.
От нагревательных печей было жарко. Кузнецы и подручные работали без рубах, в одних фартуках. По спинам и рукам тек пот, и мускулистые тела рабочих блестели. Павел Васильевич шел от молота к молоту, от пресса к прессу, здоровался с рабочими, спрашивал, как идет дело, что мешает в работе, какие есть просьбы, предложения. Когда он подходил, люди на минуту останавливали работу, но все равно приходилось кричать, чтобы слышать друг друга. И из этих коротких разговоров он узнавал больше, чем из бесед с начальником, потому что тот рассказывал о деле в целом, а здесь он видел все мельчайшие детали жизни цеха. Картина становилась не только ясней, но и дороже, родней его сердцу. Ведь одно дело — знать, другое — чувствовать.
У одного из молотов кузнец постучал каблуком по свежему полу.
— Сделали?
— Сделали, Павел Васильевич, спасибо. Побаиваются вас. Раньше сколько говорили — все не час да не время.
Он отошел к другому молоту.
— Что-то я тебя не видел в прошлый раз? — спросил подручного.
— Приболел малость, Павел Васильевич. Сквознячку хватил.
— Да ты уж все говори, если начал, — заметил кузнец.
— Я все и сказал.
— Врет, Павел Васильевич. Конец месяца был, план знаете как шел. Прозевали вначале. Вижу — тычется парень. Сначала-то и не понял, прикрикнул, потом гляжу — не то что-то. Тридцать восемь, а он работает. «Что же, говорит, один ты, что ли, будешь?» Прогнали.
— Правильно сделали. А ты что — на улицу выскочил?
— Да нет. В обед в курилке. Стекла-то выбиты.
Павел Васильевич сделал пометку в записной книжке. «Ведь говорил же — проверить все, — недовольно думал он. — Самого бы его пропарить так вот да потом на ветер и высунуть! Ну я так пропарю — доволен будет!»
На середине цеха он подозвал мастера.
— Это что у вас? — показал на завалы у молотов, и грязь на окнах.
— Как что? У нас ведь цеха, а не зал для танцев, — усмехнулся мастер.
— Этого я не знал, спасибо, научили, — вспыхнул Павел Васильевич. — Но вы уж договаривали бы до конца. Что, мол, удивляешься? Впервые видишь, что ли? Верно, не впервые. Ждал: заговорит в вас совесть или нет? Не дождался. Так вот, если я еще раз увижу это безобразие — разговор кончится плохо.
— Дело как-то у нас не вяжется. Не до этого все вроде, — вступился начальник цеха.
— Не вяжется, между прочим, из-за нашей распущенности, халатности, а иногда и просто недобросовестности. Давайте кончать с этим, — ответил Павел Васильевич.
Смущенные, красные стояли перед ним начальник и мастер. Им было неудобно. И Павел Васильевич понял, что больше они перед ним краснеть не будут, сделают. Уже перед самым выходом залюбовался работой пожилого кузнеца Максимыча. Чернобородый, с густой сединой в смоляных волосах и молодыми горячими глазами, старик управлял молотом — следил за поковкой так, как следит охотник за приближающейся дичью, весь в напряженном, тревожном и радостном возбуждении. Павел Васильевич услышал, как, сбросив очередную поковку, старик крикнул:
— Э-э, родимая, будешь знать, как не даваться! Давай, Вася!
И подручный Вася, такой же возбужденный, давал! Это чувство радостной работы захватило Павла Васильевича.
— Здравствуй, Максимыч! — подойдя, крикнул он.
Старик быстро обернулся, кивнул.
— Дай-ка я попробую, — прямо в ухо ему проговорил Павел Васильевич.
Кузнец остановил молот, удивленно глядя на него, потом отступил в сторону, освобождая место. Кто-то подал халат. Павел Васильевич взял клещи и только, еще плечом двинул, не успел обернуться, как Вася подал ему поковку. Павел Васильевич нажал педаль, и молот быстро ударил несколько раз. Он не успел как следует повернуть поковку — испортил, сплющил.