— А муж ее что же, не против?
— Муж… Не видели мы этого мужа. Мало ли развелось таких игроков на чужих-то жизнях. Она, вишь, решила принести ребенка, да помер, вишь…
— Вот как, — проговорил Павел Васильевич. — Ну что же, скажите ей спасибо от меня. И отдайте ей все это, — он протянул передачу и цветы. — Если можно — цветы освежите.
— А жене что же сказать?
— Врачам лучше знать, что говорить больному, — ответил он. — Мне сказать ей нечего. До свиданья, мамаша…
Домой он не зашел, прошел прямо на работу. Не хотелось отвечать на вопросы домработницы. Заботы, думал он, рассеют мысли, отвлекут хоть ненадолго. Но он ошибся. На заводе знали, что он свез жену в родильный дом, и все, с кем приходилось разговаривать, спрашивали, как она. Узнав, что родился сын, поздравляли. И эти поздравления были сейчас для него самым тяжелым наказанием.
Радость была отравлена.
«Ничего, — утешал он себя, как всегда, — может, еще одумается. Может, все устроится. Зря я погорячился. Надо бы поговорить с ней». С этой мыслью он и пришел домой в восьмом часу вечера.
Его ждала теща.
Они не сказали друг другу ни слова. Павел Васильевич прошел к себе в комнату, чувствуя спиной, как она шла за ним. Посреди комнаты обернулся, как бы говоря, что готов слушать. Но она прошла мимо и распахнула окно.
— Значит, Павел Васильевич, решили отмахнуться от жены, не нужна стала?
— Закройте окно. Вы напрасно думаете, что этот разговор кому-нибудь интересен, кроме нас с вами, — подходя и берясь за открытую створку, сухо и резко заметил он.
— А-а! — вдруг закричала она, точно только этого и ждала. — Стыдно стало! Стыдно! А мне не стыдно. Пусть все знают, пусть! Жена была нужна, пока не было ребенка, а теперь другая нашлась, к шлюхе в больницу пошел. А жене и слова не нашлось сказать!..
Окно выходило во двор, шум двора всегда доносился в комнату, а сейчас все стихло: люди слышали крик из его квартиры. Точно горячим зноем опалила его лицо эта тишина.
— У вас все или еще что будет? — презрительно глядя на нее, спросил он. — Если нет, я закрою окно. Кроме нас, я повторяю, это никому не интересно.
Лидия Григорьевна с неожиданной силой и яростью оттолкнула его и, встав к окну, закричала еще злее:
— Негодяй! На женщину храбрый! Я еще покажу тебе! Не с женой, не на жену. Скрыть хочешь! Не удастся!
Павел Васильевич удивленно глядел на это кривлянье и усмехался.
— Ну, теперь, наверное, все? — дождавшись, когда она смолкла на минуту, переспросил он.
Но она уже не могла остановиться.
— Ну-ну, давай, — махнул он рукой, — продолжай. Кончишь — скажешь. — И вышел в другую комнату.
— Как не стыдно, бессовестная, — неожиданно донесся голос домработницы. — Извели мужика, испохабили, знаете, что стерпит, смолчит. Долго ли молчать будет только, не заговорил бы, глядите. Перед людьми срамить. Не осрамите, нет…
— А ты что такое есть? Что ты такое? Половая тряпка, подтирашка! И молчи, пока держат тебя тут! — взвизгнула теща.
— Это для вас с дочкой я такая, а у меня тоже дети были, сыновья были… — Она всхлипнула и вдруг разрыдалась.
Павел Васильевич вскочил и, еле сдерживая себя, прошел к теще.
— Хватит! — очень тихо, но с такой яростью проговорил он, что теща испуганно отпрянула от него. — Довольно. Выйдите вон, или я не ручаюсь за себя!
Она вскрикнула еще, но на полслове смолкла, точно слово это застряло у нее в горле, попятилась и вышмыгнула из комнаты.
Павел Васильевич налил вина, выпил, потом еще — и стал пить стопку за стопкой, не чувствуя его горечи, пока не свалился разбитый и обессиленный.
Придя на другой день на работу посеревший, осунувшийся, он сразу почувствовал, что к нему относятся не так, как раньше.
Обходя цехи, он заметил, что на него посматривают как-то особо пристально и внимательно. Точно в его лице, в его словах ищут чего-то такого, что могло бы помочь им понять его. Понять, что он за человек. Когда он остановился у первого же станка и спросил по обыкновению «как дела?», — ему ответили скупо:
— Ничего…
— Так уж и ничего? Совсем ничего? — улыбнулся он.
— А чего говорить? Работаем… — И токарь отвернулся.
Павел Васильевич вздрогнул и отошел…
Вот как! Его чуждаются!
После обеда к нему был вызван мастер ремонтного цеха. Он несколько раз появлялся на работе под хмельком. Однажды Павел Васильевич сделал ему замечание — не помогло. Теперь надо было положить этому конец.
— Садитесь, — проговорил Павел Васильевич, когда мастер, молодой еще, лет двадцати шести, невысокий, беловолосый, вошел в кабинет и поздоровался.